Окончательно сломленный, обессиленный, почти ничего не соображающий Панкурт Мольх, шипя от едкой боли, страха и злости на всё и вся, начал послушно ставить подписи на документах. Они изобличали его, как шпиона из враждебного княжества, крупнейшего бандита, отъявленного организатора множества громких убийств и казнокрада, по которому плачут навзрыд все виселицы и плахи Верузии.

Сыскаря выволокли из камеры пыток, насильно влили в рот какое-то снадобье, взятое лекарем со стола, приволокли в малюсенькую темницу, сковали, чтобы не наложил на себя руки, и оставили наедине с собой.

Он лежал один-одинёшенек в кромешной тьме. Тело немилосердно палило и жгло. По сути пытка не прекратилась, а всё ещё продолжалась. Мольху казалось, что внутри него поселилось множество мелких огненных жуков, как напоминание о недавних истязаниях. Они копошатся, выгрызая маленькими огненными клешнями потроха изнутри. Он уже перестал различать отдельные очаги боли, ему мерещилось, что он сам - один большой источник собственных страданий. Потом к нему пришла мысль, что эти жгучие жуки были оставлены специально, чтобы мучить и терзать его даже вдали от палачей.

Узник пытался поговорить с ними, стонал, пытаясь их разжалобить, просил покинуть тело и уйти в другое место. Но они оставались безразличны к его мольбам и продолжали перемещаться тысячами маленьких угольков в его нутре. Мольх едва мог пошевелиться, но он был полностью уверен, что если он переместится - то боль переместится вместе с ним. Куда бы он ни пошёл, какую бы позу он ни принял - она будет с ним, будет его спутницей. Они не разлучатся до конца его уже недолгой жизни.

Он лежал в приступе жара и скрежетал зубами. Солнце, взойдя под потолком, упало ниц и превратилось в жгучий обруч, который сжал Мольха, закольцевал беспомощное тело в огненный кокон. Он всё сжимался и сжимался, обугливая руки, ноги, голову, тело до костей.

Мольх попробовал пошевелить истерзанной ногой, и тут же провалился в чан с кипящей водой. Пузыри, скачущие по поверхности кипятка, ринулись внутрь тела и стали лопаться, выпуская раскалённый пар. В месте, где побывали пузырьки, не оставалось ничего, кроме выжженной изнутри оболочки. Панкурт понял, что надо немного потерпеть, и тогда боль уйдёт, так как всё внутри сгорит, и нечему будет болеть.

Иногда это истязание на короткий период заканчивалось, как будто кто-то выливал на горящее тело бочку воды. Оно шипело, превращая воду в пар, а затем та жидкость, что не испарилась, замерзала до состояния льда и распирала изнутри. Боль возвращалась с новой силой. Человек чувствовал себя стеклянным сосудом, который вот-вот лопнет от напиравшей массы замёрзшей внутри воды. А потом снова спускался обруч из пламени, и доводил воду до кипения в пустой полости под кожей. Тело пульсировало и подпрыгивало от страданий, как беспомощная кукла на верёвочках, которой кто-то манипулировал.

Вдруг он испытал нечто странное. Тело его как будто исчезло. Как это произошло, Мольх так и не понял, но с удивлением обнаружил, что боль поутихла, отошла назад, размазалась и стала не такой мучительной. Спустя какое-то время он разглядел свою крохотную темницу и самого себя, лежащего на полу в скрюченной позе в кандалах. Оказывается, его поместили в каменный мешок, где он даже не смог бы встать в полный рост. Он свободно летал по помещению, и оно уже не казалось ему маленьким, словно его самого уменьшили в несколько раз.

Конечности сначала сделались свинцовыми, затем невесомыми, а потом и вовсе куда-то пропали. Он не понимал своих чувств, но что-то подсказывало ему, что сейчас он принял форму облака или даже светящегося пузыря. Боль окончательно утихла, он стал бодр и весел, а нынешнее состояние показалось ему единственно возможным, естественным и гармоничным, словно он существовал таким образом всю жизнь.

Осмотрев каземат, он с удивлением увидел, как из ниоткуда появились две светящиеся точки, которые стали распухать, увеличиваться в размерах и превращаться в золотистые горящие подсолнухи. Да, это были именно они, сыскарь хорошо знал эти цветы. Они выросли до натуральной величины, и подсвечивались изнутри ярким огнём, рассыпая маленькие звёздочки. От них веяло успокаивающим, обволакивающим теплом.

– Привет, Мольх!
– произнёс один подсолнух, стряхнув с листьев сноп искорок, - Ну, ты как здесь? Как себя чувствуешь, друг?

Сыщик не видел, но был почти уверен, что подсолнух улыбнулся. Эта картинка почему-то возникла у него прямо в сознании.

– Здравствуйте, - ответил сыщик, с удивлением обнаружив, что голос к нему вернулся, словно бы он и не срывал горло от крика, - А вы кто?

– Узнал? Так как дела-то?

– Вообще-то нет. Так вы кто?
– снова поинтересовался Мольх, - И что это за странное место такое? И что я делаю на полу в цепях?

– Стой, Мольх, не гони лошадей!
– рассмеялся подсолнух, покачиваясь, переливаясь, щедро рассыпая светящиеся звёздочки, - Не всё сразу. На некоторые вопросы ты получишь ответы прямо сейчас.

– Меня зовут Бордул, - ответил второй цветок, - А это Бартольд. Неужели не признал? Слушай, тут недоразумение вышло. Мы выяснили, что ты ни в чём не виноват!

У Мольха перехватило дыхание от радости.

– Правда? Вы разобрались наконец-то?! Как здорово!

– Ага! Всё нормально. Мы одумались и послали запрос в Гардарию. Ты действительно Панкурт Мольх, сыскарь его величества короля Ровида. Теперь тебя отпустят, граф!