— Новое радио! — обрадовался Шагалыч. — Ты купил именно то, что я советовал.

Он сказал это с гордостью, благодарностью и удивлением.

— Хочу слышать дыхание пианиста, — кивнул Гвидо.

— Как это? — спросила Лючия.

— Пока и сам не знаю, — улыбнулся Гвидо в свои черно-белые усы.

Он достал приемник из коробки и стоял, не зная, куда его пристроить. Шагалыч подхватил коробку и поставил ее рядом с вишневым диваном — единственным предметом обстановки в гостиной для усталых велосипедистов.

— Я сделаю тебе какую-нибудь подставку, — пообещал художник.

Гвидо кивнул и устало поставил радио на коробку. Потом он исчез в поисках удлинителя, а Лючия и Шагалыч совершили вокруг нового приемника круг почета.

— Я думал, ты больше никогда не придешь, — сказал Шагалыч, не сводя глаз с ручки громкости.

— Я… мне… у меня не было времени, — солгала Лючия, вспомнив наставления Эммы «надо, чтоб тебя добивались». Но у нее тоже не хватило смелости поднять глаза.

— Хочешь посмотреть на свой велосипед?

Да, лучше про велосипед.

— Я отчистил его от ржавчины, пока тебя не было.

Как мило. Для нее никто никогда ничего такого не делал. Разве что папа, но это не в счет.

— А-бал-деть! — вырвалось у Лючии.

Это слово будто придало ей смелости, и она подняла глаза.

— Осталось только решить, как его покрасить, — сказал Шагалыч, заглядывая в эти глаза. — У меня тут была пара идей, но если тебе ни одна из них не понравится, ты скажи, ладно? Я подумал — может, нарисовать шарики… я могу нарисовать кучу шариков… всяких разных цветов… но, может, ты предпочитаешь цветы… но тогда какие цветы… розы, ромашки, фиалки?..

— Мне нравится! — успела прервать его Лючия, прежде чем две идеи превратились в две тысячи идей.

— Что именно: шары или цветы?

— И то и другое.

— Шары и цветы… — задумался художник.

Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.

— Альфонс Муха, [5] — вспомнил Шагалыч.

— Что?

Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.

— Увидишь!

— Что увижу?

— Я сделаю тебе велосипед либерти! [6]

У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.

— Ну, либерти… понимаешь?

Она не понимала.

— Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.

На лбу — вопросительные знаки вместо бровей, в голове — волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.

— И еще девушки вроде тебя.

— То есть?

Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.

Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.

— Я хотел сказать… — забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: — Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.

На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:

— Мне нравится это либерти.

— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.

Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.

Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.

Поцеловать, а не идти ко дну моря.

Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас. [7]

— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.

Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.