Обвинения в неправильном употреблении русского языка Пастернак выслушивал с самой юности, в том числе от людей, мнением которых дорожил. Известен эпизод с вызовом на дуэль Юлиана Анисимова, охарактеризовавшего речь Пастернака как «аптекарский диалект» [1227] . Более того, Египет был исторически и мифологически небезразличен для самого Пастернака в силу его происхождения и религиозной принадлежности родителей. На Пасхальном седере, который в молодости Пастернак неоднократно, если не ежегодно, посещал [1228] , по традиции все присутствующие должны чувствовать себя выходящими из Египта. Исходу из Египта посвящено и чтение повествовательной части Талмуда — Агады, в которой содержится фрагмент, начинающийся словами: «Рабами были мы фараону в Египте, и вывел нас оттуда Бог, Господин наш, рукою сильною и мышцею простертою» [1229] . Вопрос национальной самобытности органически был связан для Пастернака с Египтом.

Образ сфинкса, соединенный в сознании Пастернака с личностью Пушкина, вероятно, был подсказан ему не только мыслью об африканском происхождении поэта, но и — косвенно — русской литературной традицией. По точному замечанию О. Ронена, со сфинксом традиционно отождествляются «духовные, творческие и нравственные герои России <…> Это в первую очередь поэты, исторический Пушкин Пастернака (который явно полемизирует с Достоевским, упоминанием „предка плоскогубого хамита“ отметая абсурдный в „Речи о Пушкине“ панегирик „великому арийскому роду“), Пушкин — „кафр“, замещающий в „Подражательной вариации“ Петра „на берегу пустынных волн“» [1230] . По словам Ронена, национальная принадлежность, как и сословная приписанность для пастернаковского Пушкина — всего лишь «врожденные основания», предопределенные «случайностью рождения», «не нужной и чуждой духу» [1231] . Именно поэтому Пушкин видит в сфинксе «только предка» — «и больше ничего» (в противовес тому комплексу, который в этом контексте заключен в формуле «наша дичь»). В основе такого мировосприятия лежит пушкинский текст «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?», сопровождавший шуточную посылку Дельвигу бронзового сфинкса.

Если предположить, что Пастернак помнил эпизод с посылкой сфинкса Дельвигу и понимал его сходным образом, то фигура сфинкса в его поэзии вырастает до символического обозначения сознательно усвоенной свободы от всякой узконациональной ограниченности — мысль, которая была чрезвычайно важна для Пастернака на протяжении всего его творческого пути.

В 1899 году, к столетию со дня рождения Пушкина, Лев Шестов написал статью «А. С. Пушкин», в которой центральным образом стала фигура сфинкса. Статья была опубликована только в 1964 году в Париже в сборнике философских работ Шестова «Умозрение и откровение». Возможно, Пастернак читал ее в рукописи или слышал в качестве доклада, хотя у нас и нет сведений об этом. Доподлинно известно только об интересе Пастернака к работам Шестова и — впоследствии — о Шестове [1233] .

Возможно, более существенный и близкий Пастернаку претекст предоставил ему Александр Блок своим стихотворением «Сфинкс» (1902, 1918). В нем нет никаких упоминаний о Пушкине за исключением одной скрытой аллюзии. Описание сфинкса у Блока завершается словами:

В одном из «пустынных» текстов Пушкина, открывающих важный для Блока духовный цикл 1836 года, содержится метафорическое описание человеческой души, убегающей от греха:

Образ льва (одна из ипостасей сфинкса) на песке роднит эти два текста.

Сближение Пушкина со сфинксом, подкрепленное пространственными совпадениями: петербургский сфинкс расположен напротив памятника Фальконе и неподалеку от здания Пушкинского дома, — промелькнет и в последнем стихотворении Блока «Пушкинскому Дому» (1921):

В стихотворении Блока «Скифы», которое увидело свет в 1918 году и вполне могло оказать влияние на образную систему «Тем и вариаций», тоже появился метафорический сфинкс, но в другом значении — как воплощение тайны национальной, загадки происхождения: