В эмиграции Ильин, будучи консервативным националистом и ярым антибольшевиком, не спешил распространяться относительно своего прошлого. Тем не менее в конце жизни он, по-видимому, все же обратился к жанру мемуаров: набросал для себя ряд — в меру полемических — вопросов, которые намеревался развить, но толком из этого ничего не вышло. Первостепенное значение было отдано другому.

Судя по опубликованным черновикам его дневника за осень 1905 года, Ильин читал политический орган меньшевиков «Искра» (что не мешало ему живо интересоваться анархизмом, а вскоре этот интерес еще более углубить) [1573] . Едва ли есть основания ставить под сомнение слова Герцык. Но тогда тем более странным представляется тот факт, что в подробном отчете Г. Крамольникова о конференции 1905 года Ильин не назван в числе делегатов. У Крамольникова сказано, что был делегирован сорок один человек, но прибыло только сорок. Среди впоследствии ставших особо известными большевиков можно отметить Крупскую, Бородина, Лозовского, Красина, Ярославского. На основе доносов Крамольников сумел назвать тридцать шесть делегатов, с точностью установив личности тридцати четырех. Таким образом, личности шести делегатов, среди них одной женщины, установить не удалось [1574] . Среди этих пяти мог находиться — возможно, неуловимый для осведомителей — заезжий большевистский гость Ильин, носитель фамилии, которая, кстати сказать, являлась известным литературным псевдонимом Ленина.

На конференции вступительный доклад делал Ленин. Сталин остался, выражаясь его собственными, впоследствии часто приводимыми словами, неудовлетворен внешним видом Ленина: «Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…» [1575] В фантазиях Ленин представлялся ему сказочным «великаном». К тому же Сталина шокировало то, что Ленин вступал в разговоры с менее выдающимися делегатами. Напрашивается вопрос: с кем именно? На конференции обсуждались два основных вопроса: может ли произойти новое слияние с меньшевиками и как относиться к предстоящим думским выборам. Царило всеобщее возбуждение. Из Москвы то и дело поступали полные драматизма отчеты о ходе кровавого восстания. В перерывах делегаты, согласно некоторым свидетельствам, отправлялись в лес упражняться в стрельбе из револьверов [1576] .

История умалчивает о том, что чувствовал и думал Ильин, равно как и о том, что сохранилось в памяти Ленина от короткого знакомства с Ильиным, которого он в 1922 году вышлет из страны как врага народа [1577] . Кроме того, в форме мемуаров Ильин мог бы сообщить и о многом другом: о том, как он, будучи студентом, хранил у себя дома бомбы (о чем известно со слов его кузины Любови Гуревич [1578] ), о том, как посетил Толстого, о том, как обсуждал вопросы философии с Зиммелем и Гуссерлем, как лежал на психоаналитической кушетке Фрейда [1579] , о своих связях с Министерством пропаганды Геббельса [1580] , о своем очередном аресте — перед следующей депортацией, на этот раз из нацистской Германии, или о том, как он благодаря Рахманинову в конце концов смог укрыться в Швейцарии. Но ничего рассказано не было [1581] . Помешала политическая борьба, а воспоминания о таммерфорсских событиях при подобном положении вещей были вытеснены на задворки памяти, о чем мы можем лишь пожалеть.

В письме к Карлу Густаву Юнгу от 1909 года, в котором можно обнаружить целый ряд русских коннотаций, Зигмунд Фрейд сообщает, что некий «женевский русский» Медем получил от него позволение перевести на русский язык «Психопатологию обыденной жизни» [1582] . Фрейд словно знал, что 1909 год станет годом распространения в России его психоаналитического учения — именно тогда начнет издаваться журнал «Психотерапия» и будет сделан перевод ряда его работ [1583] . «Психопатология обыденной жизни» выйдет в Москве в 1910-м [1584] . Тем не менее автор превосходных и подробных примечаний, которыми снабжена переписка Фрейда и Юнга, называет Медема (без указания имени) неизвестным.

Между тем речь идет об известном русском политическом деятеле, одном из лидеров партии еврейских социал-демократов Бунд Владимире Медеме (1879–1923), который через своего с Фрейдом общего друга, Макса Эйтингона, заручился правом перевести «Психопатологию». Будучи посвящена нашим повседневным промахам и поражениям, обмолвкам и симптоматическим действиям, она, несомненно, могла вызвать его живейший интерес, ибо наряду с политикой Медем всегда интересовался экзистенциальной проблематикой. Он обладал также общими медицинскими знаниями: в 90-х годах XIX века несколько лет учился в Киеве на врача (до получения юридического образования).

Медем был, кроме того, блестящим оратором и журналистом. В 1903 году он стал свидетелем раскола социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков на съезде, на котором бундовцы примкнули к фракции последних. В 1906-м Бунд с меньшевиками опять вошел в партию как автономная ее часть с представительством в центральном комитете. Медем играл ведущую роль во всех этих событиях, а также в постоянных диспутах на тему социалистической борьбы в рамках еврейской культурной традиции.

В мемуарах «Fun mayn Leben», написанных незадолго до смерти и переведенных в 1979 году на английский язык под названием «The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary», Медем свидетельствует о том, что в период с 1908 по 1911 год его революционная деятельность была не столь интенсивна [1585] . Он женился и, под угрозой ареста, бежал в Швейцарию. Именно там он открыл для себя Фрейда. В тот период Медем жил в Кларенсе на берегу Женевского озера, посвятив себя журналистике (он писал на идише для еврейской прессы, а также для солидного «Вестника Европы»), переводам и размышлениям.

В 1913 году Медем вернулся в царскую Россию. Через какое-то время его арестовали и приговорили к четырем годам каторжных работ. Свободу он обрел во время войны, в Варшаве. Он знал цену большевизму, но наряду с этим испытывал растущий скептицизм к идее революции как таковой. Поэтому в 1921 году он предпочел эмигрировать в США, где помимо мемуаров несколько лет писал для еврейской прессы [1586] . Его могила в Нью-Йорке расположена рядом с могилой Шолом-Алейхема.

В марте 1914 года Владимира Смирнова и его жену Карин в их гельсингфорсском доме посетил Максим Горький. Большевик Смирнов (Смирнофф) был давним знакомым Горького. Он занимал должность лектора в Гельсингфорсском университете, где читал лекции о русской литературе. Карин Стриндберг обратилась к нему, задавшись целью научиться читать Льва Толстого в подлиннике.

Стриндберг был одним из крупнейших литературных авторитетов для Горького (чье творчество он с самого начала рекомендовал Чехову) — факт неоднократно отмеченный и подробно изученный [1587] . Тогда, в 1914 году, взгляд гостя внезапно остановился на известном портрете молодого Стриндберга, портрете, приведшем его в столь сильный восторг, что Карин Смирнофф тотчас же Горькому его подарила. Спустя несколько месяцев было получено благодарственное письмо, которое давно передано архиву Горького в Москве. Письмо опубликовано, а обстоятельства, связанные с вручением портрета, прокомментированы российскими литературоведами, впервые в составе сборника «Горьковские чтения 1959–1960». В статье сборника процитированы слова Владимира Смирнова в одной из его многочисленных публикаций о Горьком, написанных в эмиграции, которая продолжилась в Швеции. В письме от 22 мая 1914 года Горький выражал гордость тем, что обладает портретом одного из своих «любимых писателей» [1588] .