Шрифт:
* * *
Вот фрагмент березняцкой ограды: меж столбами колючка густая, Прочно скручена, спутана цепко, злыми, ржавыми свита узлами, В острых зубьях; натянута туго, путь в грядущее нам преграждая, Сплошь бурьяном глухим зарастая, — всюду, всюду она перед нами. На шипах этих птица повисла, что легко и свободно летела, И расшиблась об это железо, и застыла в смертельном бессильи. На дожде полиняло, обмякло мертвой ласточки легкое тело, Будто крик онемевший, в колючках безнадежно запутались крылья. Быстрой молнией птица сверкала в синеве, с облаками бок о бок. Жизнерадостным гордым полетом песню сердца она выражала. В лопухах, не заметив измены, позабыв о палаческой злобе, Вмиг разбила она свое сердце, разодрала колючкою ржавой. Что ей смысл этой мрачной ограды? Птицам трудно поверить, наверно, Что судьба человека прекрасна, словно доля порхающей птицы, Что, хоть кровь наших ног орошает путь тернистый и трудный безмерно, Всё ж мы видим, куда он ведет нас, и вперед не устанем стремиться. А ограду — скажу я пернатым — в гиблых топях несчастного края Воздвигает презренное племя, мертвечиной пропахшая стая, И, бессильной сжираема злобой, за колючки она загоняет Тех, что в первых шеренгах похода шли, сердцами наш путь озаряя. Пусть дорога всё круче и круче, пусть идти нам, измученным, тяжко, Никогда не свернем, не отступим, обнимая грядущее взглядом, Хоть не раз мы, должно быть, как эта без оглядки летевшая пташка, Раздерем свою грудь о железо… Вот фрагмент березняцкой ограды. * * *
Там, где тащим мы с камнем фургоны, Понукаемы вражеской злобой, Есть еще один дом, отделенный От соседних оградой особой. Полицейский стоит с карабином, Стережет гробовое затишье… Тот, кто в карцере этом не сгинул, Мир загробный спиритам опишет. Тело стынет, избитое люто, На холодном бетоне… Ты бредишь. И ползет за минутой минута, Приближая к бессмертью, к победе. Может, мысли замерзнут живые. В этих муках забвенье — отрада… В дверь, сменяясь, стучат часовые. «Есть!» — ответить мучителям надо. Еще властвует разум над телом, Еще мозг на посту, неуемный… Но сознание вдруг ослабело, Растворилось в бесчувствии темном. Лишь очнувшись, заметишь, товарищ, Как ты только расшибся о стены В час, когда ты метался в кошмаре, Пропустив караульную смену. Вновь минуты потянутся вяло, И, всего тебя стужей пронзая, Самый старший появится дьявол,— Он придет, как на сбор урожая. И на тело, почти неживое, Молча опытным оком он глянет,— Может, жертва бессильной рукою Свою душу предаст поруганью? «Подпиши, — искушает он снова, — Я верну тебе юность хмельную…» — Подлый мастер паденья людского, Отойди, ничего не скажу я! Искуситель, изменой чреватый, Ты блага обещаешь?.. Не надо! Не за благо из рук палача ты Каждый день получаешь награду. Ты меня соблазняешь напрасно. Нет, тебе не лишить меня чести! — …Снова ночь. И опять; ежечасно Стук сапог в твои двери: ты есть ли? Ночь… Недвижно простертое тело На холодном тюремном бетоне. Но меж ребер, уже онемелых, Сердце кровь еще гонит и гонит: Тук-тук-тук… Как бы ни было худо, Начеку мое сердце недаром. Обещаю: я есть, и я буду до последнего твоего удара! * * *
Меж колючек ощеренных, словно Злые жала, у стен, без движенья — Два ряда номерованных, ровных, — Мы стояли, готовы к мученьям. А за нами, за каторжным полем, Где трава порыжела от пыток, Сердце снова стремилось на волю, Порывалось к просторам открытым. Лютый Питель глумился над нами, А над карцера зданием хмурым Тучи шли, собирались упрямо, С юга, с севера двигались бури. Тишина еще всюду стояла, В небе краски заката горели. Тучи, тронуты отсветом алым, Шли, как мы в прошлогоднем апреле! Словно рушились грозные скалы, Повисая над тихой лазурью. И стучало, стучало, стучало Наше сердце, влюбленное в бурю. И таким показался плюгавым Строй жандармов, закон их позорный Перед доблестью этой и славой, Перед схваткой стихий непокорных. И внезапно с небес этих гневных, Обгоняя идущие тучи, Словно радостный клич, прогремел нам Первый гром, молодой и могучий. Пали капли дождя, словно слезы Не печали, а светлого счастья. И вбирало все бури, все грозы Наше сердце, открытое настежь. Так мы слушали грома раскаты, Свежесть ливня вдыхая всей грудью. «Надо выдержать, выстоять надо, Вы сильней, чем стихия, вы — люди! Мир прекрасен в борьбе и дерзанье. Тот, что мира такого частица, Тот пройдет через все испытанья, Тот угроз и смертей не страшится». …И хоть гнал нас охранник проклятый И придумывал новые зверства, Мы летели, как стая крылатых, В мир на крыльях, растущих из сердца. 70. НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ЭПИЛОГ
МИРЗА ГЕЛОВАНИ
Мирза (Реваз) Гедеонович Геловани родился в 1917 году в местечке Тионети в семье служащего. В 1935 году окончил Тионетский педагогический техникум, работал в школе. В 1936 году семья Геловани переехала в Тбилиси. В 1936–1939 годах М. Геловани работал корректором в издательстве «Сабчота Мцерали», затем в газете «Сабчота Абхазети» в Сухуми. Писать стихи начал в детстве. Первое его стихотворение «Белая земля» поэт Раджен Гветадзе включил в свой роман «Вечера в Лашаури». Во второй половине 30-х годов Геловани систематически печатается в журналах «Мнатоби», «Чвени Таоба» и др.
С 1939 по 1944 год Мирза Геловани служил в рядах Красной Армии. Он участник Великой Отечественной войны с первых же дней. М. Геловани погиб в 1944 году.
71. РАЗГОВОР С ИОРИ
* * *
Когда луна посеребрит просторы И звезды вспыхнут высоко над ней, На каждый шорох вздрагивают горы, Во тьме пугаясь собственных теней. В воде блестят серебряные руды, Луна плывет с карниза на карниз, А на обрывах каменные груды Лишь ветра ждут, чтоб покатиться вниз. Скажи, река, о чем порою поздней Лепечет ветер, прилетев с полей? Скажи, какие сказки ночью звездной Рассказывают листья тополей? * * *
Я был мальчишкой озорным и звонким, И по утрам с бузиновым ружьем, Как взрослый, пояском затянут тонким, Я с другом прибегал сюда. И небеса над нами голубели, И плыли облака издалека, И ты была мне вместо колыбели, Моя Иори, горная река. Но годы… годы резвые промчались — Желтели и ломались тростники, Потом к деревьям листья возвращались, И шел апрель по берегам реки… Иори, здравствуй! Вновь пришел к тебе я, За мною детство ходит по пятам. О щедрости своей не сожалея, Ты даришь воду травам и цветам. Твой голос слышен зрячим и незрячим, Тебе привычно чувство высоты… Хочу и я дождем стихов горячим Омыть сердца, и листья, и цветы. Я по душам беседую с тобою, Дай руку мне и сердце дай навек. И, веришь ли, мне кажется порою, Что ты, Иори, тоже человек. Не зря Важа прославил волны эти — Тебе, горянке, подарил стихи О тех водоворотах, где, как дети, Ныряют корни легкие ольхи.