Очутившись на площади, Маша оглянулась назад и на миг остолбенела: что-то запредельное померещилось ей в огромных крыльях огня, вздымавшихся изнутри окон верхних этажей. И представшая перед ее глазами картина осталась незабываемой в памяти миллионов, навсегда став символом великой народной трагедии: Дом Советов утопал в зловещих, розовато-алых лучах заходящего солнца…

Рядом с Машей шла молоденькая журналистка Ольга. У Дома кино на Васильевской они, прощаясь друг с другом, не могли даже заплакать — от будущих известий веяло глухим ужасом.

«Их уже расстреляли, наверное, а может, кто-то все-таки в живых остался?» — думала она о Трофиме и Савве Сатинове, бредя как сомнамбула по улицам. А в этот момент Золотов вместе с офицерами Добровольческого полка еще продолжал обороняться на 6-м этаже. Электричества не было, сверху неистовствовал огонь. И они пытались открыть пожарные гидранты, когда вдруг из темноты возникли несколько силуэтов: шлемы, как у космонавтов, а вдоль автоматов — лучи прицелов, словно лазеры.

«Альфовцы», — мелькнуло в разгоряченном мозгу Трофима, уловившего резкий окрик:

— Не стрелять! Мы пришли для переговоров!

Предложив добровольцам поехать с ними в Лефортово, офицеры «Альфы» вежливо провели их сквозь первый этаж к выходу и неожиданно сами стали заскакивать в автобусы. А Трофим мысленно прощался с близкими, безо всяконо страха сознавая неминуемый скорый конец. Но тут случилось чудо: со своими ребятами он успел выскочить на набережную. Затем они всем скопом повернули в сторону мэрии и наткнулись на оцепление омона. И в эту минуту произошло вообще нечто странное: омоновцы почему-то не просекли, кто перед ними, и даже не подумали их задержать! Так группа Золотова чудесным образом вышла из осады без единого выстрела, сохранив при себе знамя Добровольческого полка и офицерскую честь, и растворилась в вечернем лабиринте московских переулков…

После полуночи на Старосадском раздался звонок:

— Алевтина? Жива?!

— Это вы, Савва Константинович? Я подруга Али, приходите, вы адрес знаете, — прошептала Маша, пытаясь сдержать слезы.

— А где она-то сама, может, ранена?

— Приходите, здесь вас никто не найдет, по телефону не могу больше, понимаете?

Через полчаса на пороге стоял кто-то — вроде и не Сатинов, а лишь отдаленно похожий на него, какой-то истерзанный и помятый пожилой человек с потухшим взором. Заметив замешательство Ивлевой, он тихо произнес:

— Я… Простите, где Алевтина?

— Ее убили у самого подъезда, на площади…

Сатинов, зашатавшись, медленно вошел в комнату и застонав, рухнул в отчаянье на диван… Прошло немало времени, когда он снова обрел дар речи. И Маша поведала ему о последних минутах Али…

— Она была такой беззаветно смелой, хотела спасти знакомого художника. А ведь этого Мефодия она всего один раз в жизни-то и видела. Но для Али не было чужой беды — сразу кидалась на помощь!.. А я… я не успела, — и Маша, зарыдав, продолжала, — не смогла ее остановить: она вырвалась наружу так стремительно. А я… нет, как мне жить после этого?! Ведь я виновата, бежала за ней, но удержать не успела…Надо было изо всей силы кричать, хватать ее — ведь оттуда пальба разносилась немыслимая!

— Но вы, Мария, и не могли такого представить, — тихо проговорил Савва, внимательно взглянув на нее.

— Вообще-то могла. Ведь она еще на первомайской демонстрации бросилась защищать мальчика от озверевшего омоновца. Но тогда я успела затолкнуть ее в метро, еще и поругала за этакое безрассудство, к благоразумию призывала! Но это понятие — не для Али. Ведь она каждого, кто за народ борется, считала своим братом по духу!

— Да я это видел, особенно в последний день. Да знал бы, что это последний! — то взял бы ее с собой — она ведь требовала, чтоб со мной в Останкино поехать, кричала. Но я не мог того допустить — там ведь всех подряд… ну вы знаете…

— А как вам-то удалось оттуда выбраться

— Очень странно, едва я к выходу подошел, когда депутатов выводили вслед за Хасбулатовым, остекленевшим каким-то. Тут и подскочил ко мне эдакий «терминатор сферический»: пойдемте, говорит, со мной, вам в автобус с ними не надо! Я вас провожу! — И представьте себе, так плавно-плавно меня из окружения на свободу вывел. Ну я и бросился бежать как ошпаренный. Слышал — со дворов шла пальба, неслись жуткие крики — там наших в упор расстреливали! — Зачем теперь жить, не знаю! Аля, Аленька!!! Где она сейчас? Я должен ее видеть! Вы проводите меня к ней?

— Я сама не знаю, где она. У меня одна только надежда, что Золотов жив. Тогда обязательно найдем ее, Савва Константинович!

Сатинов опять замолчал надолго, хлебнув предложенный Машей коньяк. Потом вдруг сказал:

— А знаете, где страшней всего было? В Останкино. Там детей расстреливали, подростков… И это я виноват, я! Но ведь никто из нас там о нападении на телецентр не помышлял — в основном же туда народ безоружный подъехал, мы только скандировали: «Эфир народу!». Но меня почему-то никакая пуля не взяла! Лучше б убили, и поделом бы мне было! А сколько я «усатого» убеждал, ведь безумие это — с безоружными ребятами окружать Останкино, да и Макашов возражал ему тоже…Но вот я же сам призвал туда людей, а сколько убитых — там никого не щадили… и ведь из-за меня! Как жить-то дальше? У меня теперь права на жизнь нет…