Но гений исторического сыска победил в нем героя-любовника.

— Помнишь, как ты рассказывала мне о своих детских страхах, не вполне обыкновенных?

— Конечно, помню, они всегда со мной. Но теперь страхов изрядно прибавилось. А вот о них-то я ничего достоверно тебе сказать не могу. Какая-то бесовщина с ворами, преследователями, убегающими поклонниками… Нет, и предположить не могла, что успех будет сопряжен со всем этим безобразием.

— Может, уехать, хотя бы на время?

— На неделю, не больше. Я не могу находиться дома. Мне все скучно, все там раздражает.

Выбраться из провинциального городка для Веры было делом чести, доблести и геройства. Это вне всякого сомнения. Хотя о том она совершенно не задумывалась. Как вообще не думала о Доме. Не о родительском, о своем, который нужно было как-то воображать, приближать ниоткуда. Где и как она собиралась жить? Еще год в Москве, ибо академию следовало закончить, домучить, сдать в архив. Наврать потом Осетрову с три короба о тайнах этого Музыкального Дома, пусть дальше потешает дурней загадочными повестями из русской жизни.

А дальше-то что? «Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо»? Плодиться-размножаться? Она не думала ни о чем. До этого вечера. Думать — это не жить ли, собственно, как бог на душу положит?

Но что-то чуждое вклинивалось сейчас в достаточно стройную ситуацию. Вера как будто все делала правильно, но в этом коренилось что-то, может быть, жуткое. Она слышала в свое время от того же Осетрова, воспринимая как одну из его фантастических теорий, что жизнь отдельного человека напрямую зависит от роковой ошибки, однажды совершенной. От одной-единственной. Это так называемая «ошибка земного пути». Частная версия первородного греха. Вычислить эту ошибку крайне сложно. Где гарантия, что это будет именно она? Впрочем, гарантия-то есть — как в рекламе, перемена жизни к лучшему.

— Впрочем, я только сейчас поняла, что сегодня я бы хотела уехать в Питер. Окликнуть Север над Невой, прах отрясти норвежской ноты…

— А что там в Питере конкретно?

— Я должна получить гонорар. Ты не слышал этой моей песни? Я процитировала там одновременно Билли Джоэла, Джо Кокера, Стинга, одну забытую, но великолепную английскую арт-роковую группу «Десять лет спустя» и некий фрагмент Баха. Все это легло на электрические клавиши. Получился хит, на котором ребята неожиданно для меня обогатились. Каждый из них сможет сейчас купить квартиру, собаку и автомобиль. Меня пригласили телеграммой за призом. А мне как раз будет полезно покинуть Москву. Что-то я слишком к ней привязалась. На эти мысли нечаянно навел меня ты, мой милый друг. Давай-ка к делу. Время не ждет, надо подготовиться к поездке. Спрашивай обо всем, кроме личного. И о моих детских переживаниях не вздумай упоминать!

Однако вопросы Володи вертелись как раз вокруг ее детства и первых преподавателей. Вера старалась отвечать как можно более пространно, рисовала себя обыкновенной девочкой, которая отличалась от сверстников лишь тем, что ходила в музыкальную школу.

Но услужливая память с маниакальной настойчивостью предлагала яркие, как рождественские открытки, и болезненные подсказки. Проводив Осетрова, Вера рухнула на диван, обхватив Штуку поперек ее теплого, пушистого живота, и немедленно раскаялась в том, что согласилась встретиться с Володей. Все, старательно и давно заглушаемые воспоминания теснились теперь в ее комнате, и даже убаюкивающее урчание кошки не рассеивало призраки. Девушка зажала ладонью виски и постаралась немедленно задремать.

Это то, чего Вера добивалась всю прошедшую неделю, ей было легко и приятно, пальцы перебирали клавиши так ловко, словно их хозяйке не составляло никакого труда выправить мелкой биссерной техникой написанную ювелирную сонату Моцарта до мажор.

— Вера!.. Вера, что такое, что это за звук!.. — Голос Ревекки Германовны зазвенел и сорвался.

Девочка резко сняла руки с клавиш и спрятала их под белый кружевной передник, надетый поверх черного форменного платья. Она знала, этот жест раздражает учительницу. «Будто думаешь, что я тебя по рукам ударю». И сделала это специально в отместку за то, что Ревекка Германовна посмела остановить столь блестящую игру.

«Все ей не так, — сердилась девочка и теребила передник. — Целую неделю выписывала пассажи, даже в воскресенье с родителями в лес не поехала, а они две больших корзины грибов набрали… И не похвалит никогда…»

— Какие-то шлепающие пальцы, откуда у тебя это? — продолжала меж тем сорокапятилетняя учительница, которую Вера в свои двенадцать почитала за старушку, поскольку та была двумя годами старше ее родителей, а детей не имела. — Звук, Вера, должен быть с косточкой… Будешь учить в медленном темпе и по кусочкам.

«В медленном темпе и по кусочкам» — как раз именно то, что доставляло Вере ни с чем не сравнимую пытку, ведь она слышала всю музыку целиком, едва открыв ноты. Еле слышно буркнув «до свидания» и «спасибо за урок», Вера вышла из фортепианного класса музыкальной школы и побрела домой так, как, верно, ходят приговоренные к смертной казни.

Стояли теплые дни, роскошная осень едва коснулась деревьев, оставив золотой след своего дыхания. Вера любила осень за прозрачность мирового круга, словно бы наяву начертанного всесильной рукой, со всей музыкой, таящейся в нем, с блеском, красотой и силой. Но теперь разглядеть в осени эти дары она была просто не в силах.