— Марта, никто не запретит ей любить весь этот музыкальный океан. Но женщина-пианист — не кажется ли тебе диким это сочетание? Не представляется ли тебе пианистка неким музыкальным автоматом, механической женщиной, а? — вопрошал отец.

— Ну, может быть, со временем, освоив пианино, она переориентируется на орган, будет исполнять хоралы Баха, — отвечала Марта Вениаминовна.

— На этой торжественной ноте и завершим пустой спор, все равно решать ей самой.

— Ты думаешь, что она ничего не решила?

— Да бог с тобой, она, как бы это правильно сказать, спит с открытыми глазами.

Но Вера не спала. Невесть откуда взявшийся густой туман расползался по комнате, окутывал белую кровать, тумбочку с зеркалом, секретер с аккуратно разложенными на нем книгами и тетрадями, фортепиано, стелился по пестрому коврику над кроватью, нависал над хрустальной водяной лилией — ночником, цветущим над зеркалом, оседал на лбу Веры, жгучими мурашками пробирался к ней под одеяло.

Из дымки образовалась Ревекка Германовна. Она укоризненно качала головой, смотрела на Веру печальными черными глазами.

«Ах, Вера, Вера, что же ты наделала!»

«Я не виновата, это все Люська!» — хотелось крикнуть Вере, но из пересохшего горла вырывался лишь сдавленный хрип, Ревекка Германовна не слышала и продолжала глядеть на нее печальными, очень грустными глазами.

«По кусочкам и медленно, Вера».

«Не могу, я так не могу, — шептала Вера, уже оставив надежду, что учительница ее услышит. — Я лучше вообще брошу музыку…»

Тут Ревекка Германовна обернулась, а за ней оказался старик с густыми, седыми, лохматыми власами и грозно сдвинутыми бровями.

«Извольте посмотреть, Генрих Густавович, что эта барышня сотворила с вашими нотами», — обратилась она к старику.

«Генрих Густавович? — соображала Вера. — Нейгауз? Так ведь он умер давно. Что это она мне подстроила, нарочно напугать хочет — за ноты?»

Старик еще больше нахмурился и стал грозить Вере длинным крючковатым пальцем.

«Курица — не птица, женщина — не пианист», — назидательно произнес он, почему-то голосом отца, и сразу все исчезло, а из луча, образовавшегося от игры тумана с ночником, вышел тонкий, невыносимо острый звук, сам по себе светящийся каким-то неземным багряно-фиолетовым холодом, и стал буравить Вере мозг.

Стало больно и страшно, и, чтобы утишить боль, Вера зашевелила пальцами, вызывая в памяти любимую пьесу. Тогда, словно повинуясь музыке, истекшей из пальцев девочки и раздвинувшей иллюзорные образы тумана, из мучительного звука материализовалось маленькое существо, прозрачное и чудесное, в легкой воздушной тунике, заколотой на плече крошечным, величиной с гречишное зернышко, но ярким, сверкающим аквамарином. Существо держало в одной руке серебряный колокольчик, а в другой — золотую дирижерскую палочку, острый конец которой сиял алмазным блеском.

«Кто ты? — изумилась Вера. — Эльф?»

«Нет, но вроде эльфа, бессмертный, но старше эльфов. Я Алмэ Эвтерпид».

«Эвтерпид? Сын Эвтерпы?»

«Да, один из многих».

«Я ничего не слышала о вашей семье».

«Когда Орфей потерял Эвридику, его лира умолкла. Горе его было настолько велико, что опечалились боги. И тогда Эвтерпа, покровительница музыки, наполнила Вселенную печальными мелодиями в память погибшей любви, и заплакали звезды. Из этих алмазных слез, упавших на землю, и возникло наше племя, прежде всего хранящее и опекающее маленьких музыкантов».

Колокольчик Алмэ мелодично зазвенел, и этот звук стал утешением для Веры.

«Я знаю теперь, знаю! — воскликнула девочка. — Ты гений? То есть дух. И наверное, ты мне снишься?»

«Но ты ведь не спишь, — возразил Алмэ, показывая дирижерской палочкой на книжные полки ее комнаты, внезапно выступившие из мрака, на маленькое лимонное деревце в кадке перед окном, на фортепиано с раскрытыми нотами на пюпитре. — Мы открываем музыку, — продолжал Алмэ, и дирижерская палочка мгновенно превратилась в светящийся скрипичный ключ, постоянно меняющий очертания. — Все в наших руках, и та музыка, что снится тебе, и та, которую ты слышишь в шелесте листвы, да вообще когда угодно.

«Да-да, — ответила Вера чудесному посетителю. — Так ты давно со мной? Почему же я раньше тебя не видела?»

«Нам позволено являться людям только в крайнем случае, когда требуется наше вмешательство. Сейчас именно такой случай. Если твое решение останется неизменным, меня отзовут от тебя и отдадут другому маленькому музыканту».

Вера наморщила лоб, пытаясь сообразить, о каком таком решении говорит Алмэ.

«Ты хочешь отказаться от музыки», — напомнил Алмэ.

«Ах да, хотела, но теперь я ничего уже не знаю. Просто я не смогу прийти к учительнице».