Рудик спрятался в шкаф, а Вера приблизилась к двери и строго произнесла:

— Тут Стрешнева. Занимается. Кто бы ты ни был, уходи.

По ту сторону дверей послышались удаляющиеся шаги. Вера подумала, что весь их разговор кто-то слышал. И в результате этого выглядит она довольно-таки нелепо. Отчего ей так показалось, она и сама не знала. Но интуиция подсказывала, что все именно так.

— Нас кто-то подслушивал, — сказала Вера вылезшему из шкафа Даутову.

— Это они могут, — недовольно ответил тот.

— А как ты попал в этот класс? Ты догадался, что я приду сюда, или тебе кто-то сказал? А если бы я не пришла? Что тогда?

— Ну почему же не пришла, — меланхолично ответил Рудольф. — Пришла ведь. Никто мне ничего не говорил. Так, по наитию. Я думал, ты сама этого хотела.

Вера внезапно испугалась неизвестно чего. Думала-то она как раз о другом. Она знала, что непременно увидит Рудика, каким угодно, да только не таким, как сейчас. В его нынешнем поведении было что-то запредельное для него самого. Настолько, что этот молодой человек не мог быть собственно Рудольфом Даутовым. Ни при какой погоде. И всех этих разговоров о Костроме, о России и тому подобных сентиментальных штучек реально быть не могло.

Значит, что-то случилось. И такое, о чем она даже не догадывается. Возникло ощущение, что Даутова недавно очень сильно напугали, ударили, например, пыльным мешком из-за угла. А потом приласкали, обогрели, объяснили, что от него, красавца, требуется.

А требовалось от него — никуда не лезть, сидеть на шестке, ждать у моря погоды. А по возможности развлекаться с девчонкой, тем более что она сама этого хочет изо всех своих девчоночьих сил. Психическая атака, проведенная Рудиком, была стремительна и эффективна. Вера мгновенно сдалась без всяких условий. Ведь завтра же она неизбежно окажется в постели со своим возлюбленным. Почему-то никакого иного выхода у нее нет.

«Вот тварь, — подумала она. — Выхода нет, потому что я люблю этого парня. Этого, а не кого-то другого. А что я тут нагородила — это мне следует с собой разобраться».

Вера вспомнила о московском конкурсе, в котором и ему, и ей предстояло участвовать, и внутри все похолодело.

«Есть Бог, — подумала Стрешнева, — мне придется выбирать: или жизнь, любовь, семья, наконец, или жизнь механического музыканта, лишенная божественного смысла. Ведь «курица — не птица, женщина — не пианист», значит, пианист — не женщина. Господи, как страшно! Все эти годы я боролась за право не быть женщиной. А может быть, я толком не знала Даутова, не видела его таким только из-за своей зловредности. А он хороший, живой и теплый, а раз мужчина, то, стало быть, и пианист подлинный. А не я…»

А еще Вера подумала, что она сломалась. Сдалась, выбросила белый флаг, спряталась в будку с сознанием выполненного долга. Как выдающаяся провинциальная барышня, она сделала все. Далее можно впасть в дремоту на всю оставшуюся жизнь. Как это делают многие. Не к тому ли она подсознательно стремилась?

— Оставь меня одну, Рудик, — нежно попросила она. — Поверь, что будет у нас еще время… все будет здорово… как всегда… даже лучше в сто раз… Не надо было нам… об этом… здесь… в консерватории. Другое все-таки заведение, тут продуцируются жестокие игры для детей. И мы тут прежде всего роскошные карапузы, куклы, в которых что-то вкладывается с неизвестной целью.

Девушке на мгновение почудилось, что блестящий Рудик посмотрел на нее со злобным превосходством. Но тут же она увидела перед собой его улыбающееся, ласковое лицо. Она расплакалась и обняла его.

Слишком много ощущений за один ничтожный день. Всего лишь рутинный визит в академию, вполне загадочный, как обычно, разговор с Соболевой. Необъяснимая внутренняя истерика Веры. И стены этого легендарного дома, и деревья вокруг, и сам центр Москвы — все причиняло боль. Она обнимала Рудольфа и думала, что могла потерять любовь. Не узнав ее и не разглядев. И наверняка добилась этого, потеряла, совершенно не заметив этой самой любви. А теперь надо упираться. И кое-как утешаться любовью механической и безнадежной.

— Не горюй, — утешила Вера Рудика. — Все как-нибудь улажу. Я…

Вопреки странной ситуации и противоестественным размышлениям, Стрешнева считала своего возлюбленного ни к чему не способным московским растением. А в голове постоянно стучало: она должна была с первого курса служить Рудольфу во всех качествах — любовницы, поварихи, официантки, учительницы, но прежде всего быть фантастическим референтом в области музыки, чтобы окончательно и бесповоротно сделать из него звезду.

Собственно, в начале славных дел Даутов без смущения говорил, что она прославится как его изысканная тень. Что-то, видать, не сложилось, и на первом же крутом вираже Рудик полетел в тартарары, иначе говоря — в ад. И все же, все же, все же… «Курица — не птица, женщина — не пианист». Но кто тогда? Не лгут же все эти специалисты. Вера играет превосходно. А Рудику играть как бы необязательно. У него нет никаких оснований заниматься этим. Просто так фокусничать, забавляться так называемой техникой — смешно и безнравственно.

Может быть, она что-то и упустила в своем приятеле еще несколько лет назад… Возможно, его надо было прогнать, захлопнуть перед ним дверь, заставить страдать, плакать и рыдать над потерянной любовью. Вот тогда-то Рудик, обделенный, опозоренный, постарался бы хоть что-то с собой сделать. А так развивается трагическая фигурка. Как тысячи других. Но ведь ему этого не скажешь.

— «Проводи меня до порога и мне счастья пожелай», — пропел Рудик гнусаво. — А потом садись за обожаемый инструмент. Сыграй «Жатву» из «Времена года» и хоть немного думай обо мне в процессе.