Эти Суриков и Калитин, думала Стрешнева, приделаны к Третьякову нездешней силой, они ведь очень сильно отличаются от него. Да, может, и не любят его совсем. Но как смотрятся рядом с ним. Как в кино. А вот Тульчин оказаться тут не мог бы. Потому что он сам по себе как этот вальяжный профессор. Несмотря на то что в два раза моложе.

А Третьяков специалист по кадрам просто выдающийся. И Даутов ведь никем ему не навязан. Владимир Павлович сам заметил его на каком-то дурацком утреннике и угадал в мальчонке все его возможности. Так профессор говорил на первом курсе, смешно описывая румяного карапуза, «который скоро всех за пояс заткнет». Да, так и говорил.

А она диким образом перешла дорогу любимому третьяковскому ученику. Потому что она из другой оперы. И страшное слово «селекция» к ней не относится. Разве что зловещий смысл этого слова начнет раскрываться с течением времени. Порядок бьет класс. А класс может убрать дар, унифицировать чистый звук. Вероятно, в большинстве случаев все именно так и происходит. Тех, кто не пробился, никто не знает.

— Я друг своих друзей, — меж тем говорил Третьяков. — Однажды на Монмартре, в такой же забегаловке, как этот наш кабинет, там приличные, замечу вам, забегаловки, я со своими французскими учениками и ученицами согревался горячим вином. Была весна. А весной Париж отчасти превращается в Бастилию. Ну понятно, ко мне все время подходят люди, просят автографы, приглашают в гости. Откуда, я думаю, все они знают меня? Фотографии в газетах? Может быть, и это тоже.

— Володя, ты был в Париже? — насмешливо произнесла Соболева.

Все рассмеялись. Вера поняла, что хитроумного разговора о ней, ради которого затевалась эта сходка, не будет. Никогда. К запасу свободы, который в ней непобедимо присутствовал после короткого выступления, прибавились другие уровни. Благодаря Соболевой Вера повзрослела в эти несколько минут.

После многозначительной паузы Третьяков продолжил:

— Оказывается, эту забегаловку со времен Ивана Бунина ценят русские за отличную водку…

— Володя, ты с поклонницами пил горячее вино… Мерзкий Париж, весна, чужбина…

— Горячее вино — это и есть водка. Я не оговорился. А Париж был тогда отвратителен, — невозмутимо и блистательно продолжил Третьяков. — И вот что оказалось. Два дня назад это кафе посетил собственной персоной наш легендарный дирижер Дмитрий Лебедев, живущий сейчас в Филадельфии, вы его видели у нас в консерватории. Мой друг, большой шутник. Он сказал хозяину, что через два дня здесь буду я. Всех стану угощать водкой и раздавать деньги. Ну что тут думать, а? Каков мерзавец! Пижон, негодяй, эстет. Нет, вы мне скажите!

Третьяков умел пользоваться то ли врожденной, то ли приобретенной видимостью простодушия, которая подкупала всех. Он даже хвастался феерически, вот как сейчас.

— Бунина не было на вас, — ласково заметила Соболева.

— Ничего подобного, — театрально воодушевился Третьяков. — Однажды мы пили там же с Сергеем Довлатовым. Там еще был замечательный Алексей Хвостенко, да жаль, скоро ушел. И понимаете, в какой-то момент видим, с нами сидит Иван Алексеевич Бунин, перед ним графин «Померанцевой», черная икра, белый хлеб. Наливает себе, после — нам. Понемногу, вот так примерно.

Третьяков налил себе две трети широкой коньячной рюмки.

— И точно скажу, я почувствовал — тот Бунин переживал разрыв с последней возлюбленной. И Довлатов это понял одновременно со мной. И спрашивает Бунина, как только выпили, закусили и помолчали: «Как же так, Иван Великий, получиться-то могло?» А Бунин тут такое ответил, женщины, заткните уши…

— Любим мы тебя, Володя, — погладила его по рукаву Соболева. — Пижон ты, забияка, злодей.

Она неуклонно гнула свою линию, дожимала профессора, который в любую секунду мог распрямиться, как пружина.

Но единственное, что удалось Третьякову в этом направлении, клятвенное обещание подготовить Рудольфа к московскому конкурсу безупречно, чтобы он уравновесил несравненную Стрешневу. Это прозвучало довольно странно и даже зловеще, будто «уравновешивать» он собирался в каком-то физическом смысле.

— Чего только не скажешь в шутейном разговоре, — подытожила Соболева.

— А вы, дети-злодеи, не слушайте меня, — продолжал Третьяков. — «Играй, покуда над тобою…», как сказал поэт, тоже пижон и злодей.

— Мне пора домой, то есть на квартиру, — сказала Вера, — надо кошку кормить.

— Непременно возьмите для нее контейнер деликатесов. — Оживился Третьяков. — Я слышал, что ваша чудная киска любит полакомиться. Рудольф, ты должен проводить наше сокровище. Но только до подъезда…

— До подъезда и выше, — сказал Рудольф, как только они оказались на улице.

— А в следующий раз? — спросила Вера выжидательно.

— Никак нельзя, — решительно возразил он.

— Ну если так, едем сейчас же!