— Ты говоришь так, словно хочешь немедленно уехать. Вот встала с места — и мгновенно сделалась чужой.

— И разошлись, как в море корабли, — произнесла Вера насмешливо, под видом шаблонной фразы скрывая правду. Она опасалась вывести Левшу из музыкальных и деловых грез сразу и бесповоротно. Пусть помучается в незавершенности.

— Все-таки наш разговор состоялся вовремя, — подвел итог Пашка, когда они покинули уютное кафе. — Я боялся, что ты затянешь его до самой осени. А до этого мало ли что могло произойти.

— Ты думаешь? — спросила Вера, оглядываясь. — Я, — продолжала она, — стараюсь все делать очень быстро. Это основная тенденция сегодняшнего дня. В прямом и переносном смысле. Многое стоит доводить до абсурда именно этой вот скоростью.

На Литейном пировали Пашкины «большевики», как он их называл, прежний состав группы окрестив «меньшевиками». В нем вообще было много революционного и нэповского одновременно. И его красивое, румяное лицо показалось Вере странным анахронизмом, залетевшим сюда из другого, тупикового пространства. Как многое другое, что мелькало, толпилось и высилось вокруг. Включая весь старый Петербург, который не принес никакого счастья ее стране. Он только впитал в себя элитную европейскую трущобность, смешанную с геометрическим архитектурным изяществом.

— Ты стал больше походить на сэра Пола Маккартни, — заметила она, взяв Левшина под руку. — Наверное, это очень хорошо. Прежде ты походил на Карлоса Сантану. Это было тоже неплохо. Но ведь ты не латинос калифорнийский, а добротный северный гитарист-виртуоз и композитор. «И в Летний сад гулять водил».

Так без всякого перехода завершила Вера свое высказывание, не давая Левшину опомниться. Пусть перезагружается.

Они тут же отправились в Летний сад.

Первый день в Петербурге прошел довольно сносно. Они совершили извилистую прогулку по местам, которые Вера стихийно указывала. Вблизи канала Грибоедова они заглянули в маленький магазинчик, находившийся в полуподвальном помещении старинного дома. Он напоминал пыльную лавку старьевщика, небольшой одесский антикварный магазин и театральную гримерную одновременно.

Вера объявила, что, поскольку она теперь чувствует себя артисткой, ничего более подходящего для нее в Питере они найти не смогут и посему должны провести остаток дня в этом заведении. Снаружи казавшийся небольшим, внутри магазин являл собой довольно обширный лабиринт полок, шкафов, стеллажей и прилавков, где были размещены необычные товары.

В высоком шкафу, закрытом стеклянными дверцами, висели театральные костюмы, причем всех эпох и стран одновременно. Рядом под стеклом на прилавке были расположены головные уборы — от невероятных женских шляп времен Людовика XVII, более напоминавших праздничный торт, чем то, что можно носить на голове, до котелка и ермолки.

Вдоль стен стояли, висели, лежали на подставках всевозможные часы самых невероятных размеров и форм, причем все они показывали разное время. А на прилавке в углу, который Вера тут же окрестила гримерной, на деревянных болванках были выставлены парики, разложены всевозможные очки с прозрачными, дымчатыми, розовыми, синими стеклами, круглые, продолговатые, овальные, большие и маленькие, а также накладные бороды и усы всех форм и оттенков.

Неожиданно для себя девушка купила длинноволосый белокурый парик с пепельным оттенком и дымчатые очки, напоминающие разрез глаз дикой кошки, тут же все это надела, превратившись в экстравагантную крашеную блондинку, чем изрядно удивила Левшина.

— Если бы не видел, как ты все это напяливаешь, — ни за что не узнал бы.

Ближе к вечеру они поужинали в ресторане, посетителей которого Вера молчаливо изучала с тем же чувством отрешенности и потерянности. Левшину она объяснила, что вглядывается в петербуржцев, уясняя для себя их коренное отличие от москвичей. Она воспользовалась возможностью не вести разговор для того, чтобы уяснить себе несколько простых вещей: кто за ней охотится, что за тени мелькают даже здесь, в Питере, ведь ее приезд сюда неожидан и о нем никто не должен был знать.

За ней могут шпионить газетчики, начиненные звукозаписывающей аппаратурой. То, что кому-то сенсации ради взбрело в голову связать ее имя с персоной олигарха, вызвало цепную реакцию. Ребятам надо ковать деньги. Завтра в каком-нибудь издании появится снимок, на котором она потягивает подозрительную жидкость из широкого фужера в компании культового питерского музыканта, также связанного с Алексеем Крутицким.

Левшин будет счастлив. И тоже будет ковать деньги.

От многого в этой жизни она уже никогда не избавится. От внимания прессы, например.

«Завтра, — вспомнила Стрешнева, — я снова увижу свое лицо на газетной полосе. Ведь Третьяков лично пригласил газетчиков, пишущих о культуре. А от такого приглашения не откажешься. Таков наш Владимир Павлович. Надо же уметь так себя поставить. Как говорит Соболева, что его уже в молодости под руки водили влиятельные московские старухи. Он их не просил, это понятно. Но как-то само собой произошло. Может быть, его с кем-то перепутали? Вполне возможно. Бессмертно желание видеть в ком-либо прежних кумиров, дореволюционных или вовсе допотопных. А Третьяков от рождения был стилизован в этом ключе. Что это я думаю о нем? С чего бы?»