— Ты ревнуешь меня к этой квартире?

— Вряд ли, — ответил он, — мы ничего не потеряли.

— Я потеряла, — возразила Вера.

— Все вернется, — упрямо сказал Тульчин.

— Нет, — возразила Вера убежденно. — Ничего нельзя вернуть. Я должна была находиться рядом с тобой. И все было бы иначе. И ты стал бы другим. И я стала бы другой.

— Что-то не так? — спросил Алексей.

— Нет, все прекрасно, я счастлива. Но что-то меня убеждает в том, что это только остановка в пустыне.

— Знаешь что, поехали отсюда, — попросил Тульчин. — В кравцовском лабиринте ты скажешь другое. На тебя действует твоя квартира. Это в каком-то смысле твоя кожа, оболочка. Твой кошмар и твои слезы.

— Подожди немного, — грустно произнесла Вера. — У меня есть бутылка виноградного сока, который давно превратился в вино. Странная вещь, бывает же. Причем вино очень хорошее. Давай попробуем. Наверное, я берегла его для тебя.

— Здорово, — восхитился строгий Тульчин, — волшебный напиток.

— Я же говорила. А квартира на меня если и действует, то из мести. Она знает, что я к ней равнодушна с недавних пор. Может быть, с букета твоих пионов в двери. И Сычева звонила из своего Парижа. Тогда же я задумала уехать из Москвы, вообще из России. А тут такое началось. Сразу не осознаешь. Мне кажется, что после Норвегии прошел целый год, а то и много больше. Ты вовремя появился. Или даже рановато. Нет, что это я говорю! Но вот как женщина и мужчина мы любим друг друга — там, раньше, тогда. А разговариваем и думаем в другом времени.

— Поразительное свойство — все предельно запутывать, — удивился Тульчин. — Да что же из сказанного тобой следует? Вот нас двое, мы тут сидим, пьем вино, которое появилось ниоткуда, вот как мы друг для друга. А ты…

— А вот я такая, — улыбнулась Вера, внутренне содрогаясь от этого открытия. — Мы сюда ехали с какой-то определенной целью. Мой питерский наряд пора в стирку. Я надену что-нибудь другое и, может, сама сделаюсь другой.

Вера надела тот самый костюм, изысканный и строгий, который купила без определенной цели и в котором выступала в последний раз. Она не зря считала его лучшей покупкой.

Стрешнева преобразилась.

— Видишь, Алеша, я не только злобный подросток. Во мне наблюдаются другие возможности.

— Ух ты! — сказал Алексей. — Это надо осознать.

Снова затрезвонил телефонный аппарат.

— Как важная дама, теперь я могу ответить, — сказала Вера и взяла трубку.

Звонила Ключарева.

— Тебя все потеряли, — сообщила Кукла Таня с тревогой в голосе. — Я догадываюсь, что у тебя важные дела. Но спрашивают о тебе почему-то исключительно меня.

— Обо всем после, — ответила Вера. — А что у тебя?

— У меня все так странно. Леонид пропал. Звонил Осетров, спросил о тебе, артист несчастный, как будто я не догадаюсь о причине его звонка!

— И какова же причина? — Стрешнева рассмеялась. В мир явно приходит любовь, и, видимо, с этим ничего нельзя поделать.

— Думаю, ты уже догадалась, — ответила Танюша. — Нужно было связаться с какой-то, по твоему меткому выражению, абракадаброй, чтобы Осетров раз и навсегда понял, что он осел…

— Даже так? — почти не удивилась Вера. — Вот дела. Прости, я убегаю. Созвонимся позже.

Она подумала, что не сможет толком объяснить Тульчину, кто такая Кукла Таня и чем в этой жизни занимается, кто такой Осетров и почему он решил вернуться к Танечке. И следом решила, что таким же образом не сумеет объяснить, кто она сама такая и что собирается делать. Она находилась внутри только этого дня.

Это было ново и страшно.

— Праздник Изысканного Жирафа продолжается? — спросила она Алексея.

— Да, — ответил он, — однако не позвонить ли сыщику?

— Да ну, — возразила Вера. — Он знает нас лучше, чем мы сами. Сейчас он догадывается, что ты собираешься ему позвонить. Или я. Вы с ним как договорились?

— Да был разговор относительно сегодняшнего вечера. Я бы сказал, что даже очень веселый.

— Вы опять исчезнете? И явитесь в облике новых бременских музыкантов, только теперь с каким-то другим инструментом. Кравцов с волынкой, а ты с банджо, чтобы сыграть мне на прощанье.

— Почему — на прощанье? — удивился Алексей.

— Не знаю, но чувствую так и томлюсь, как говорил римский поэт Катулл. Извини, но я стала ревнивая. В этой квартире я триста лет прожила без тебя. Это действует на меня отвратительно. Я не ожидала. И, знаешь ли, я сейчас тебя начну в этом обвинять.