Он все хватал на лету, этот лучший царский, но опальный стрелок, как теперь мысленно называла его Вера. Тульчин ведь тоже появился с ним. По крайней мере, сегодня. А когда Алексей прилетел из Японии? Где жил? Здесь, в Лефортове? Скорее всего.

Тульчин и капитан скрылись за огромной дверью.

Вера осталась вдвоем с кошкой.

Кравцов явно симпатизировал Алексею и хотел, чтобы Вера немедленно отправилась в Кельн. Это она осознала сейчас окончательно. На удивление, это не вызывало в ней раздражения. Она еще раз вошла в комнату, напоминавшую музей.

«Неплохо поближе разглядеть Кельнский собор, — думала Стрешнева. — Что я имею против Кельнского собора?»

Но это все потом. Нужно еще поскандалить в Москве. Ведь Соболева ждет от нее именно этого. Не правда ли? Неизвестно. Она настойчиво повторяла, что Вере нужно доучиться. Неужели Алексей говорил с ней еще раньше? Или по его поручению Дмитрий Лебедев? Все очень странно».

Она ушла в дальнюю комнату, где стоял здоровенный компьютер черного цвета и другие мудреные приборы. Она распознала только ионизатор воздуха, так называемую «кремлевскую люстру». Включила компьютер, нашла раздел «Игры» и стала раскладывать пасьянс «Паук». Победить не удалось ни разу, потому что напряженно ждала появления Павла и Алексея. Но их не было.

И Вера уснула в этой же комнате, в большом кресле, с кошкой на коленях.

Проснулась в полной темноте. Была полночь. Никто не пришел.

Она поняла, что Тульчин уехал. Не простившись. А Кравцов отправился по своим делам. Или они запили, как рокеры в Питере. Вдруг в эти дни питейная эпидемия. Но Алексей в итоге все равно уехал, а Кравцов отправился к друзьям и запил.

«Плакать не будем, — сказала она себе. — Не вовремя ты явился, Алеша, да еще из Токио, из Кельна. Вот если бы ты…»

Но Тульчина, приехавшего откуда-нибудь из Омска, больше для нее не существовало. Был только этот, новый, как по заказу изготовленный преследователем Кравцовым, опальным сыщиком.

«Хотела исцарапать, но передумала», — вспомнила Стрешнева кравцовскую шутку о кошке. Вера сначала исцарапала Тульчина, а передумала позже. Да и то как-то смутно, понарошку.

Она уселась за фортепьяно и стала вспоминать концерт этого «неизвестного композитора восемнадцатого века» и обрадовалась, что вспомнила большой фрагмент. Ей показалось, что она знает, как и когда Алексей сочинил эту вещь. И тут же укорила себя в зловредной самонадеянности. Ведь она сочинить не в силах ничего. Все это будет только повторением, никчемной и амбициозной импровизацией на темы, которые сейчас управляют ею. Именно так Вера и подумала. Она управляема набором звуков, всякий раз иным, повторяющимся время от времени, и тогда она оказывается в ловушке.

Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами — ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.

А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.

«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? — спрашивала она себя. — Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».

Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.

Кравцов приехал ночью. Вера не услышала, но почувствовала, что бесшумно открылась дверь, и выглянула посмотреть.

— Вы не спите? — шепотом спросил капитан. — Извините, что оставил вас одну. Но работа есть работа.

— А почему вы говорите шепотом? — зловещим тоном спросила Вера. — Здесь никого нет. Где Алексей?

— Вам лучше знать, — серьезно ответил Кравцов и наконец, улыбнулся.

Он где-то успел переодеться в темный плащ и широкополую шляпу. Вере показалось, что в левой руке у него винтовка с оптическим прицелом, а в правой были цветы. Огромные, идеально круглые ромашки.

— От него? — спросила девушка.

— От нас, — ответил капитан. — Мы решили, что вы вели себя сносно. На сегодняшний день.

— А что у вас за работа по ночам? Да вы заходите, заходите.

— Спасибо. Приютили. Да так себе работа. Не для барыша. Играл в преферанс с приятелями. А заодно обсудили все наши дела.

— А мне-то что делать прикажете?

— Вы будете смеяться, но вам снова придется уехать из Москвы. Потому что мне будет некогда вами заниматься. Съездите к маме и папе в Тверь. Я вас просто не понимаю, почему вы до сих пор не навестили родителей?

— Потому что мне стыдно. Да вы не поймете, Павел Сергеевич.

— Зовите меня просто Павел. Мы ведь ровесники с вашим Алексеем.

— Да какой же он мой! — слабо запротестовала Вера. — Курица — не птица, женщина — не пианист. Я прекрасная пианистка, и мне противно это слышать, тем более от него. В моей краткой биографии, а она по факту моей молодости предельно краткая, он всегда был особенным. А тут взял и обидел.