Дю Ганж ликовал. Он и не думал обижаться на то, что большинство статей, посвященных его ревю, были гимнами Агари.

Превозносить до небес его любовницу – разве это не означало хвалить его, дю Ганжа, вкус?

В удивительной пижаме цвета осенних листьев, обняв одной рукой Агарь, он другой перелистывал кипу купленных им в киоске на авеню Анри-Мартен газет. Наклонившись над бумагой, Агарь любовалась своим именем, на все лады повторяемым рядом с именем великих историков и правителей государств.

– Теперь статья в «Голуа». Чудесно. Маленький Делиньер действительно кое-что из себя представляет. Надо пригласить его к завтраку. Не думай, пожалуйста, что он обо всех так отзывается. Риго здорово от него досталось за последнее ревю! Вот газета Анри Жансона. Держись! Нет, и он хвалит. Наверно, из-за тебя, ибо меня он всегда ругал. Ренэ Бизэ, Пьер Сюз, очень хорошо. Пьер Плессис, нет. Фрежавиль – превосходно. Какой успех, дитя мое, какой успех! И «Дэба» тоже? О! Да это полный триумф! В их рецензии не меньше лестного, чем в «Голуа». Тебя сравнивают с Каморго. Дай-ка мне «Ларусс».

Не в силах сдержать свою радость, он поднялся и закурил папиросу.

– Нам дня не хватит, чтобы всем написать благодарственные письма. Дальше «Эклер». Здесь работает Поль Эльзеар. Талант. Ну-ка, отведаем! А? Что? Да это же форменное издевательство! Ах, мерзавец! Ах, свинья!

Он яростно зашагал взад и вперед по комнате. Агарь взяла газету и, чуть побледнев, прочла статью.

О ней говорилось только намеками, впрочем, весьма неприятными. Дю Ганжа же разнесли в пух и прах.

– Скажи, пожалуйста, какая муха его укусила? Все зависть, зависть, другого объяснения нет. Желчный, с голоду дохнущий человек! Разве моя вина, что он недоволен своей судьбой! Что же он говорит: «Во всяком случае, ревю господина дю Ганжа имеет то преимущество, что учит нас ценить ревю «Четырнадцатое июля», которое ставится раз в год и то утром». Идиот! Он воображает, что это остроумно? На первой же генеральной репетиции, если я только встречу его, обеими руками дам ему в грязную морду.

– Ты забываешь, – сказала Агарь, – что у него только одна рука, чтобы защищаться.

– Забываю… Ничего я не забываю! Не я начинал. А инвалиды эти в конце концов сядут нам на голову. Можно подумать, что только они и были на войне. Я тоже кое-что делал.

– Где?

– В автомобилях. Если бы мне не лень было рассказывать, что мне пришлось повидать, вся бы пехота от страха разбежалась. Они в своих кротовых норах пихали себе за щеки то, что мы им привозили. А мы все время по горам да по долам, на дорогах, которые трудно себе представить. Ах! Если бы снова начать… Да, черт с ним! На тот свет он ее не возьмет, твой Эльзеар. Среди всех рецензентов – один только еврей, и именно он ставит нам подножку! Дрянь!

Как видно, нашему дорогому дю Ганжу было очень далеко до воспитанного человека. К тому же нападки Поля Эльзеара на него, быть может, и имели основания.

Однако нужно признать, что, несмотря на ребяческую вспыльчивость, он был добрым малым, с которым легко было ладить.

Те месяцы, что Агарь прожила с ним, она была счастлива, если вообще когда-нибудь могла познать счастье.

Понемногу она получила все: автомобиль, особняк, жемчужное колье.

В тот день, когда она наконец могла любоваться шестьюдесятью розоватыми шариками на белом бархате футляра, мимолетная улыбка озарила ее лицо, но никто никогда не отгадал бы, что вызвало ее: радость или печаль.

Во всяком случае, тщеславие ее, или, скорее, то, что она понимала под этим словом, было удовлетворено.

Но разве была довольна Эсфирь, на которой сверкали все драгоценности Офира? Не считала она их скорее оскорблением?

Тщеславию маленькой дочери Запада, вроде Королевы Апреля, легко угодить шоколадом от Буассье и изумрудами Картье.

Но кто возьмется утолить неизбывную жажду таинственной женщины, желания которой бичуют мерзкий мир, в котором она принуждена жить?

В ожидании Агарь страстно наслаждалась Парижем, лихорадочным и стремительным.

Королева, чистосердечно радовавшаяся успехам подруги, дала несомненное доказательство своей доброты. Вместо вознаграждения она потребовала для себя права быть повсюду ее проводником.

Агарь всецело отдалась на ее волю, переходя от портных к ювелирам, от ювелиров к декораторам, от декораторов к продавцам вина, от ночных ресторанов к дансингам.

Умирающая, может быть, мертвая мысль об Исааке Кохбасе, казалось, еще увеличивала это неистовство, разжигала страсть к святотатству, бессознательно живущему в душе лучших представителей человечества.

Не следует думать, что она забывала о том, что денег, уплаченных за один ужин в отдельном кабинете, хватило бы на целый день восьмидесяти несчастным «Колодезя Иакова». Напротив, она думала об этом непрестанно – съедая первую ложечку икры и выпивая последний бокал шампанского.

Но насколько лишились бы своей остроты многие удовольствия, если бы не уверенность в возмездии!

Самыми свободными часами для Агари были те, когда встававшая не раньше двух часов Королева Апреля оставляла ее одну. Ей нравились прогулки по утреннему Парижу, который никогда не узнают даже проведшие в нем всю жизнь рабы роскоши. Она избегала Фобур-Сент-Онорэ и чаще всего ходила по тянущимся вдоль озера аллеям Булонского леса.