Сумерки накатывали на Май-Гору дымчато-прозрачной волной. В небе носились ласточки, «Деревенские, обрати внимание, — указала Нина. — Совершенно на городских не похожи». Осмотр живописных окрестностей решено было отложить до утра. После уборки в доме они устали так, что сил хватило лишь на то, чтобы извлечь из сарая гамак, зацепить его за крючки, вбитые в две дремучие елки позади дома, и плюхнуться в эту импровизированную качалку, млея от блаженства.

— Ну, восьмой час уже, давай-ка, милочка, собираться, — Нина глянула на наручные часики. — Век бы тут сидели, правда? Но уже прохладно. Александра тебе понравится. Насколько я помню, у нее всегда был полон дом народа. Известные все люди наезжали — по-настоящему известные — художники, актеры, музыканты. С самим-то Чебукиани все дружить были рады. Особенно когда он у тех, кто наверху, в большой чести был — ну, сама понимаешь. А вообще художник он был неплохой, стильный. И на Западе имя имел. И довольно многогранным талантом обладал, хотя, опять же по известным причинам, с соцреализмом все же дружил больше, чем с авангардом.

Они не спеша побрели к дому. Яркие фары проехавшей по улице машины спугнули сгущавшиеся сумерки. Донеслась музыка — Моцарт. Машина проехала, и вот тут-то…

Катя внезапно остановилась и уставилась на темные кусты, скрывавшие забор и участок дачи Чебукиани. Кругом было тихо и темно. Пахло хвоей, нагретой солнцем за весь этот долгий день, дымом, речной водой. Везде царил безмятежный покой, о котором она так мечтала в душном, пропитанном пылью и бензином городе. Все вроде было хорошо, но тем не менее…

Да что с тобой? Чего ты так внезапно испугалась? Катя, помедлив, двинулась дальше. Испуг. Да, да, это было не что иное, как резкий выброс адреналина в кровь, от которого все так и похолодело внутри и сильно забилось сердце. Совершенно беспричинный испуг. Катя снова обернулась, напряженно вглядываясь в дремучее сплетение ветвей. Конечно же, там никого нет. Не было и быть никого не может! Что же это ты, радость моя, перед самой обычной темнотой так трусишь? Прямо первобытные инстинкты какие-то — мороз по коже, предчувствие опасности, невидимой и неслышимой, но грозной и неумолимой, которая вот-вот тебя настигнет и…

— Ты чего? — Нина включила на крыльце свет. Вокруг матового круглого светильника сразу же закружились ночные бабочки. — Что, лягушек заслушалась?

Катя взошла по ступенькам. Все же она отъявленная трусиха. Стыдно признаться, но… Тепличное городское создание, пугливое и мнительное, совершенно не приспособленное к жизни на природе. Однако… Она просто не могла не оглянуться еще раз. Ну? Никого. Это всего лишь темнота — чернила ночи. На террасе сейчас зажгут лампу под зеленым абажуром, и темнота враз отступит. А если у тебя, дорогуша, расшатаны нервы, то надо пойти полечиться.

И все же на душе было как-то неспокойно. И беспокойство это никак не покидало. Катя никому бы в том не призналась, но в глубине души отчего-то ей совсем не хотелось идти в дом-невидимку, утонувший в зелени мрачного сада, где водился (она просто не смогла бы в тот миг подобрать иного слова) странный ребенок-альбинос, схожий видом с каким-то маленьким животным.

— …Сыр не стоит хранить в полиэтиленовой обертке. Так теряется весь вкус. Саша, у нас с тобой найдется фольга? Если нет, я лучше нарву в саду лопухов. Правда-правда, не смейтесь — убедитесь сами, что лучшего способа хранения для этого продукта еще не изобретено.

На просторной террасе, освещенной шестирожковой люстрой с желтыми плафонами, у круглого обеденного стола, сервированного к чаю, стояли две женщины. Одна лицом к яркому свету, другая — спиной. Катя и Нина, поднявшиеся по скрипучим ступенькам, увидели сначала ту, которую освещала люстра, — невысокую, немного полную женщину лет пятидесяти с небольшим. У нее были седые, подстриженные в красивое каре волосы, оттененные жемчужно-пепельной краской «Гарнье» (Катя никогда не ошибалась в определении таких вещей), ясные задумчивые голубые глаза и улыбчивый рот. Лицо ее было ухоженным, чувствовалось, что женщина много времени уделяет зеркалу и оздоровительной косметике.

Однако, знакомясь, она подала Кате руку неожиданно крупную, почти мужскую. С ясно ощутимыми мозолями. Ногти были коротко подстрижены, не оставляя и намека на маникюр. На этой руке, однако, весьма красиво смотрелись серебряные кольца и браслет с узором, который Катя разглядеть не успела.

Звали женщину Юлия Павловна, и она оказалась старой приятельницей хозяйки дачи. Сама же Александра Забелло-Чебукиани (Катя несколько раз про себя повторила эту громкую фамилию, которая так и отдавала этакой театральной антрепризой конца прошлого века) была совершенно иной.

— Ниночка, девочки, вот молодцы, что пришли! Сейчас за стол сядем. Самое скучное во время дачного отпуска — это вечера, правда? Так и тянет грустить о прошлом. Чушь какая! Просто не следует коротать их за телевизором.

Голос у Александры Модестовны был громким и оживленным, чуть-чуть сорванным, но приятным. Слова она произносила стремительно, словно боясь позабыть конец фразы. Огорошив собеседника энергичной скороговоркой, она тут же компенсировала эту свою громкость самой дружеской улыбкой. И после двух-трех ее фраз складывалось впечатление, что вы знаете свою собеседницу давным-давно.