Я написал квартирной хозяйке, прося ее приготовить мне чемодан с наиболее необходимыми вещами: нам стало известно, что уже работала специальная комиссия, приговаривавшая к ссылке на каторгу!

В один прекрасный день нам велели «собрать вещи». Это не всегда означает, что нас выпустят на свободу; в нашем случае это исключалось.

Внизу, в канцелярии, я встретил многих других товарищей. Они были прекрасно настроены. Я не разделял этого чувства.

Обычно арестованных по распоряжению охранки отправляли для установления личности в центральный комиссариат, а оттуда обратно в тюрьму, в ожидании дальнейших распоряжений. Очевидно, такая же процедура кругового путешествия в тюремном фургоне ожидала и нас…

Около полудня в канцелярию, где мы ожидали, явились карабинеры с мешком ручных кандалов, в которые начали заковывать арестованных. Бригадир спросил у надзирателя:

— Сколько арестованных мне даешь?

— Пятьдесят, — последовал ответ.

— Черт возьми! Это последний мой заезд сюда, потом я займусь другими делами, а в фургоне у меня вместится только тридцать, самое большее сорок — и то, если среди них нет толстых.

— Что же я буду делать с остальными? — спросил недовольный надзиратель, которому предстояла скучная операция повторного вписывания уже выписанных было арестантов.

— А это уж твое дело. Я больше не приеду сегодня. Заеду завтра, может быть, через месяц. Можешь заново вписать их: все равно они вернутся.

Арестованные волновались, стараясь поскорее получить наручники и успеть попасть в фургон. Мы не торопились: не все ли равно? Бригадир был прав. И мы остались сидеть в канцелярии. Это спасло нас.

Когда фургон уехал, надзиратель пришел в полное отчаяние.

— Ну что мне делать с вами?!

— Отпустите нас, — советовали мы ему, — мы ведь «задержанные». У вас об этом есть данные. Вы можете спокойно освободить нас.

— Это так… — отвечал надзиратель.

— Позвоните в управление, — предложили мы ему.

— Правильно, позвоню. — И он снял трубку. — Алло! Дайте центральную… Да. Говорят из Сан-Вит-торе, из канцелярии. Вот в чем дело: у меня тут семнадцать арестованных, все «задержанные». У меня нет средств передвижения…

Он слушал ответ.

— Да, да, все в порядке. Ордера проконтролированы.

Мы ждали, затаив дыхание.

— Хорошо, хорошо. До свидания, мое почтение! — И надзиратель повесил трубку.

Он был доволен и потирал себе руки.

— Можете уйти, вы свободны, — обратился он к нам.

Немногие минуты, которые нам пришлось провести в канцелярии, показались мне целой вечностью: я все боялся, что вот-вот зазвонит телефон и надзиратель получит новый, иной приказ. Но, очевидно, в центральном управлении все потеряли головы.

Мы вышли на улицу.

— Теперь пойду домой и закажу себе макароны! — сказал один из наших товарищей, весело шагая по тротуару.

— Ты с ума сошел! — возразил ему кто-то. — Идти домой! Не понимаешь разве, что нас освободили по недоразумению?

Мы разделились. Я забежал к себе на минутку захватить самое необходимое и сейчас же ушел оттуда. Другие, задержавшиеся дома, были схвачены в тот же вечер и снова отправлены в тюрьму.

В городе было осадное положение; имеются раненые, убитые. По вечерам улицы оцеплялись полицией, которая пропускала прохожих поодиночке. Таким путем были схвачены многие товарищи. Фашистские отряды бушевали: громили и жгли наши редакции, помещения газет, профсоюзов, квартиры отдельных товарищей… Нас усиленно искали. Пробовали взять хитростью: посылали по нашим адресам приглашения пожаловать в управление полиции для ознакомления с новым декретом или для объяснений по такому-то вопросу. Делали вид, что считают нормальным наше пребывание на свободе!

Но мы уже знали список лиц, приговоренных к лишению свободы (я в том числе — на пять лет). Позже наше дело было передано Особому трибуналу, по приговору которого члены наших центральных органов в числе семнадцати — среди них: Грамши, Террачини, Маффи [107] , Роведа, Борин и почти все арестованные до издания законов об «исключительном положении» — получили в совокупности около трехсот лет каторжной тюрьмы. Мотивировка этого приговора представляет собой наилучшее признание активности и значительности революционной деятельности нашей партии.

Не без гордости привожу здесь обвинительный акт Особого трибунала против меня:

«Такой-то, известный под псевдонимом «Меднобородый», согласно рапорту миланской полиции от 16 марта 1927 г., известен как активный пропагандист со специально антимилитаристическим уклоном.

В 1922 г. был послан партией в Россию. Возвратился на родину в 1923 г. В 1924 г. судился по статье 118, п. 3 (Римский процесс). В том же году снова выехал в Россию, где вел активную пропаганду и состоял корреспондентом «Унита» под псевдонимом «Меднобородый». С 1926 г. состоит членом ЦК партии, а также членом Национального профсоюзного коммунистического комитета. Кроме того, входил в административный совет издательства «Унита» в Милане. Отзыв командора Лучиани, т. 48, л. 178, гласит: совмещал различные партийные обязанности. Умелый организатор, бывший секретарь Палаты труда, родом из Пьемонта, близкий друг Террачини и Грамши. Многолетняя организационная практика сделала его ценным сотрудником Грамши в деле реорганизации партии; прекрасное знание им рабочих масс делает его способным руководить Национальным профсоюзным коммунистическим комитетом.