Шрифт:
– Простите грешного. Ну дуры бабы, подлые, скверные дуры. Но разыграли, следует заметить, качественно.
Светлана, не снеся восхищенья, упорхнула в дверь. Наталья постепенно возвращалась в себя:
– Лешенька, милый, не сердись. Ну отвыкла я от ее штучек.
Леша молчал. Руку Помпееву пожал, тот ушел, а Леша молча следил за тем, как Наталья пытается его уравновесить.
Вышла Света, уже успокоившаяся, стала звать в дом. Наталья, увидев ее, снова присела, захлебнувшись хохотом. Леша поднял с пола торт, неторопливо освободил его от бечевок.
– У Чаплина в старых фильмах, – сказал он ровным голосом, даже как-то врастяжку, – когда не хватало смеха, извлекали откуда-то торт и пускали его в дело. Вот так примерно, – и он надел коробку с тортом прямо Наталье на голову.
До плеч продавил.
И запрыгал по лестнице вниз, резко вдруг повеселевший.
Интервью
Молодая журналист (М. Ж.):
– Мне говорили, что вы неохотно соглашаетесь на интервью.
Вопрошаемый автор (В. А.):
– Почему же, очень даже охотно. Нелишняя возможность увидеть себя со стороны.
М. Ж. Вам это интересно?
В. А. Мне это небесполезно. 10–15 минут или страниц публичного позора, и ты имеешь возможность в очередной раз откорректировать свой… как бы это точнее?
М. Ж. Ум?
В. А. Увы, в мои срока ум уже не корректируется. Слишком жесткая система. Как протез.
М. Ж. Тогда характер?
В. А. Скорее, стиль. Стиль дачи интервью… Помню таблички на станции переливания крови «дача крови», «забор крови». Чудовищный язык. Если я даю интервью, как сей процесс называется? Или беру. Бранье? Взятие?
М. Ж. Интервьюирование.
В. А. Ах да, действительно. Вот это самое и совершенствуем. Хочется, знаете ли, быть не только непошлым и ненавязчивым, хочется, я бы сказал, некоторой взаимности. Любопытства хотя бы…
М. Ж. Взаимность я вам гарантирую. Публика любит людей вашего плана.
В. А. Интересно, какой же это у меня план?
М. Ж. Ну, вы общительный, подвижный. И потом, вы – человек судьбы.
В. А. Так, что-то новенькое. И что же это, по-вашему, значит – человек судьбы?
М. Ж. Я не понимаю, кто у кого берет интервью.
В. А. И в самом деле… Ладно, я полностью к вашим услугам. Спрашивайте.
М. Ж. Вы давно пишете стихи?
В. А. Каждый раз забываю, как я отвечал на этот вопрос в прошлый раз.
М. Ж. Возможны варианты?
В. А. В том-то и штука. Начиная фразой, сулящей тонкое наслаждение начинающему эстету: «Я пишу давно», и кончая неопределенно-уклончивым: «Смотря что называть стихами».
М. Ж. А что вы называете стихами?
В. А. А всё, что пишется в столбик или еще как-нибудь замысловато и составляет книги, на которых как раз и значится – «стихи». Это с определением поэзии возникают трудности. У всех. За исключением разве что Пастернака, у которого «Это – круто налившийся свист, Это – двух соловьев поединок» – и пошла-поехала…
М. Ж. Вы так и не ответили…
В. А. Давно ли я пишу стихи?
М. Ж. Да.
В. А. Правильно было бы начать искомый отсчет с того времени, когда я вдруг – именно что вдруг – ощутил некоторую ответственность за свои сочинения.
М. Ж. Ответственность? Перед кем?
В. А. Перед собой, перед людьми, наконец, перед Богом, о котором имею самое невинное и приблизительное представление… Просто раньше любое лыко было в строку, все ляпалось на живую нитку, не было ощущения обязательности сделанного. Обязательным было неистребимое – сродни похоти – желание что-нибудь запечатлеть на листе бумаги, по возможности в рифму и поразухабистее.
М. Ж. И все-таки – простите, ради бога, мою настырность и непонятливость – я никак не могу уловить, что это за ответственность такая. А главное, перед кем.
В. А. Попробую объяснить. Авось, да и сам наконец пойму. Видите ли, когда долго упражняешься в одном и том же, возникает – скажем так – сумма навыков, приемов и, как следствие, появляется ощущение уровня, ниже которого невозможно. Критерий некий устанавливается. Им и руководишься. Вот тут и появляется – ну хорошо, не ответственность – действительно кто нам указ? – а страх безнаказанности за содеянное.