Слово отчетливо прозвучало в мозгу Веры Захаровны – точно чей-то голос, ломкий, подростковый, но уже с басовитой мужской хрипотцой, повторил его. Вера Захаровна поднесла руку к глазам – да что же это такое? Перед глазами плясали белые буквы, кружились, вертелись, сливались в белый круг. Она коснулась оконного стекла. Это не имеет, не может иметь никакого отношения к ее воспоминаниям, это просто игра, спасение от скуки, от темных одиноких вечеров, от пустой холодной постели…

А тогда, много лет назад, первой тревогу забила соседка учительницы по коммунальной квартире. Она написала анонимку в РОНО – грязную анонимку, так этим школьным деятелям тогда показалось, не соответствующую истине, оскорбляющую человеческое, женское достоинство и честь профессии учителя. Тогда был самый разгар, точнее, угар перестройки, и таким кондовым изобретениям, как анонимки, уже не верили, их просто гнушались. Но дотошная соседка не успокоилась. Она лично явилась к завучу школы – той самой, где преподавала Вербицкая. Ее разговор с завучем состоялся без свидетелей, но уже на следующий день о нем было известно и в РОНО, и в комиссии по делам несовершеннолетних, и в райкоме комсомола. «Я не знаю, что там за занятия у них, чего они там изучают, штудируют на пару, – докладывала соседка. – Но уши-то мне не заложишь. А через стенку все слышно – стоны, вскрики и все такое прочее… Я не специально подслушиваю, вы не подумайте, но перегородка-то хлипкая, так что поневоле слышно. Стоны, вскрики… ну как будто свидание, брачная ночь…»

Недолго думая, завуч решила действовать – проверить, чем же все-таки занимаются учительница Вербицкая и четырнадцатилетний сын инженера Либлинга Герман. На помощь себе она пригласила инспектора детской комнаты милиции. Они появились в коммунальной квартире в отсутствие Вербицкой – бдительная соседка предоставила им для засады свою комнату. А потом домой пришла учительница. А чуть позже появился и ученик. Урок за закрытой дверью начался и…

Все шокирующие подробности Вера Захаровна – в то время инструктор райкома комсомола – узнала намного позже. Завуч школы, инспектор детской комнаты милиции и соседка выбили дверь и застигли учительницу и ее четырнадцатилетнего ученика в постели – голых, мокрых от пота, задыхающихся от страсти. Нет, от животной гнусной похоти – тогда еще слишком молодая и не искушенная в таких вопросах Вера Захаровна именовала это для себя только так. В Тихом Городке никогда прежде не случалось ничего подобного. И грянул беспрецедентный скандал.

Им всем – и в школе, и в РОНО, и в райкоме комсомола, и в милиции – казалось тогда, что во всем виновата учительница Вербицкая – грязная извращенка, совратившая ни в чем не повинного подростка, своего ученика, мальчишку четырнадцати лет. Так им казалось тогда. До кровавой трагедии в парке было еще ой как далеко. И вырезанные ножом на живой плоти буквы не могли еще и присниться даже в страшном сне.

Вера Захаровна помнила то заседание объединенной комиссии, на котором разбирали персональное дело учительницы Вербицкой. Помнила ее красные от слез глаза, распухший нос, помнила, как она беспрестанно сморкалась в скомканный платок, как глотала таблетки (точно так же, как сейчас Шубин, – торопливо, суетливо). Помнила и то, что ей самой тогда было очень тяжело, неприятно смотреть на эту женщину. Помнила ее мольбу (иначе-то и не скажешь) после того, как отгремели громы и молнии выступлений «возмущенной общественности»: «Делайте со мной что хотите, я виновата, только не забирайте, не отнимайте его у меня… Мальчик мой любимый, бесценный мой мальчик…»

Тогда с сыном инженера Либлинга Вера Захаровна не общалась. С ним проводили долгие нудные беседы в школе, в детской комнате милиции – «по душам», очень осторожно, чтобы не дай бог «не нанести травмированной подростковой психике новую рану». Им всем тогда казалось, что Герман Либлинг – жертва в этой шокирующей истории, бедный ягненок, попавшийся в сети коварной педофилки.

А потом все вроде бы утихло. Учительницу Вербицкую с позором выгнали из школы, ей пришлось уехать из города. Куда – этого никто не знал. А сразу же после ее отъезда Тихий Городок был снова потрясен до самых своих основ.

Ранним утром жители улицы Гражданской Войны (бывшей Коровьей) были разбужены жутким воем. Сторож магазина старик-ветеран потом рассказывал: «Проснулся я и не пойму – то ли я в магазине, то ли в аду. Бесы так в аду, наверное, воют, когда заживо друг с друга кожу дерут». Он выскочил на улицу, по его словам, мимо него пронесся огненный воющий шар. Жители домов, прильнувшие к окнам, успели понять, что это собака – они узнали ее, это была московская сторожевая завуча школы – той самой, которая вывела на чистую воду шашни учительницы Вербицкой. Пес был любимцем ее и ее детей, это была добродушная ленивая собака, равно дружелюбная ко всем соседям. Все знали, что частенько по утрам хозяйка выпускает пса на улицу – отлить и сделать другие важные дела. Собаку никто не трогал и не боялся, она тоже никого никогда не трогала, и вот…

Горящий пес несся по улице. В воздухе витал сильный запах паленой шерсти, горелого мяса и бензина. На собаку плеснули бензином из канистры и бросили спичку. Пламя мгновенно занялось. И воющий от страшной боли живой факел помчался прочь. Видимо, инстинкт погнал его домой. Семья завуча жила на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Таких домишек на улице Гражданской Войны было большинство. Последним судорожным усилием сжигаемый заживо пес подпрыгнул и, с хриплым ревом высадив в окне стекло, рухнул на пол родной кухни. Искры разлетелись в разные стороны; кухонный пластик, линолеум, занавески – все занялось огнем.

А потом был большой пожар, хаос, суматоха. По Тихому Городку в сторону улицы Гражданской Войны неслись пожарные машины. Пламя потушили, завуча и ее семью спасли – физически никто особо не пострадал, а вот морально… С того самого дня младший сын завуча стал дико заикаться, слова не мог порой выговорить, бедняга.

В том, кто же был виновником всего этого зверства с собакой, досконально и подлинно так тогда и не разобрались. Кроме живого воющего факела, никто ничего не видел, не слышал. Не нашли и ту канистру из-под бензина, тем более уж ту самую спичку. Но молва – глухая, упорная молва – прочно приписала весь этот кошмар четырнадцатилетнему Герману Либлингу. «Он так отомстил за учительницу, за любовницу свою отомстил», – шептались в городе. Парня опять вызывали тогда в детскую комнату милиции, но он все отрицал, только пожимал плечами да кривил губы – то ли в усмешке, то ли в гримасе, портившей его красивое лицо.

Они все тогда для себя отметили – он был очень красивый подросток, слишком красивый для… Казалось, просто нереально представить этого юного красавца, схожего видом с античной статуей, рядом со всеми этими кошмарными фактами.

Правда, у его отца-инженера была машина – новая «Волга» (по тем временам почти «Мерседес»). А в гараже в канистрах всегда имелся бензин. Но узнать подробнее обо всем этом у его уважаемого родителя тогда так и не смогли – инженер Либлинг находился в командировке на Кубе. Он вообще часто уезжал в командировки в страны Варшавского Договора, а когда прилетал из Москвы спецсамолетом, то целые сутки проводил на полигоне. А полигон и почтовый ящик, его обслуживавший, в те времена для властей Тихого Городка, да и всей области была закрытая, запретная территория.