Шрифт:
Ночь песен
Ниночка ушла на гулянье: пятнадцать лет.
Да ведь и ночь замечательная: выпускники расстаются со школой, с отрочеством.
Самый долгий день все длился, длился. На улице серебряно, где-то близко ходят тайны, готовые открыться.
Отец Викторин постоял в матушкином цветнике и, понимая, что ночи не дождется, пошел спать. Матушка оставила дела и тоже легла.
Потянулась за простыней, укрыться, а тут запели. Озорно:
Черновские-то ребята На все дела мастера. Эх, черновские-то ребята На все дела мастера.– Черновские-то, наверное, учениками на заводе, – сказала матушка.
– Черный Поток – большая деревня. Народ там с изюминкой.
Черновские пели азартно, удаль свою нахваливали:
Эх, черновские-то ребята На все дела мастера, Они день работают, Ночь на улице гуляют, Всё посвистывают. Эх, за колечко берут, Ой, приговаривают: «Дома ль Варя, дома ль Катя, Дома ль душечка моя?»– Даже звездочки не дождались! – улыбнулась матушка. – Наша-то где? Не рано ли ей гулять-то?
– Полюшка! Балы сегодня школьные. Сама знаешь, час молодости равен году преклонных лет. Все ведь неповторимо.
Слушали:
Наша Варя у амбаре, Она запёрта, заперта, Она запёрта, заперта, Запечатована.– А знаешь, батюшка, чего я вспомнила?
– Да уж что-нибудь молодое.
– Ан нет! Вспомнила, как ты в Калуге, на архиерейской службе, по-гречески читал и пел.
– Это было при владыке Феофане Тулякове. Его потом перевели в Псков. Из Пскова в Горький, митрополитом. А дальше – тридцать седьмой год.
Опять молчали. Где-то в другом конце Людинова играли частушки:
Подружка моя, говорушка моя, Мне с тобою говорить – головушка заболит. Из-под моста выплывает уточка с утятами. Научи меня, подружка, как дружить с ребятами.Окна стали темными, сладкий запах ночных цветов звал в соучастники гуляющему в ночи молодому народу.
Гармони, будто светлячки, вспыхивали весельем то где-то в центре Людинова, то на его улицах и в окраинных слободах.
– Ты послушай! Послушай! – удивлялся отец Викторин.
Из-за леса, из-за гор И шла ротушка солдат. Раз-два-три, люба да люли. И шла ротушка солдат.– Ребята, пожалуй что, строем идут.
Раз-два-три! Перед ротой капитан, Перед ротой капитан Хорошо маршировал, И совсем уж весело. Здравствуй, Саша, здравствуй, Маша, Здравствуй, любушка моя. Здравствуй, любушка моя, Дома ль мать с отцом твоя? Раз-два-три, люба да люли! Дома ль мать с отцом твоя?Вдруг ответили с хохотом девчата:
Дома нету никого, Полезай, солдат, в окно. Раз-два-три, люба да люли, Полезай, солдат, в окно.Ребята разобиделись, голоса ухнули мрачно:
Ой, какая эта честь — По-собачьи в окна лезть. Раз-два-три, люба да люли, По-собачьи в окна лезть, По-собачьи в окна лезть. На то двери в доме есть.– А ведь это манинская песня! – вспомнила матушка. – Мы с папой и с мамой в Иерусалимский скит ездили, неделю в Манино жили. Там это пели… Как думаешь, батюшка, у нашей Нины вздыхатель есть?
– Она же у нас красавица!
– Господи! Совсем ведь былиночка!
– Былиночка! – согласился ласково отец Викторин.
И тут дверь скрипнула, отворилась.
– Да ведь это нашу провожали! – ахнула матушка.
Война
В оконную раму стучали и, должно быть, двумя кулаками. Матушка металась по комнате:
– Отец! Пришли!
Отец Виктор надел пиджак, открыл окно.
На грядке с цветами – батюшка Николай Кольцов. Глаза вытаращенные. На бледных щеках дорожки пота.
Светло, свежо.
– Доброе утро! – поклонился отец Викторин.
– Война! – тонким голосом закричал Кольцов. – Без объявления. Батька! Делать-то что? Служить молебен? Может, в колокол ударить?
– Война? – ужаснулась матушка, выглядывая из-за плеча мужа.
– Молотов по радио объявил. Вероломная.
– С немцами? – уточнил отец Викторин.
– С немцами. Батюшка! Не оставь!
– Открывай двери храма. Молебен служи о даровании победы.
У Кольцова глаза совсем круглыми стали.