Шрифт:
– Может, нас в немецкие тылы забросят? – спросил молчавший Витя Апатьев.
– Не исключено, – согласился Алеша.
Расходились, как при немцах, по одному. Просматривали улицу.
Шумавцов от Хотеевых шел по Людинову, как никогда не ходил.
На горсовете – красный флаг. Всего один, не как у немцев. Огонек!
У немцев – полотнища с крыши до земли. Тоже красные. Красное, да не наше. На полотнищах у них черная свастика. Свастика казалась Алеше ножом от мясорубки.
Большак идет по плотине и за город. Как тут все летело под ударами бомб! Может, потому и огонек над домом советской власти. Может, потому и не в Москве немцы, – столько эшелонов застряло в пробках в Жиздре, Кирове, Куяве.
Вышел к обезображенному немецкому кладбищу, посмотрел на крест над Казанским собором, на флаг над горсоветом – захотелось к бабушке.
Бабушка обрадовалась Алеше.
– Совсем тебя не вижу. – Потянула ноздрями воздух, глаза стали испуганными: – Ты пил?!
– Олю нынче похоронили.
– Оленьку! – Бабушка стала совсем маленькая. – Алеша, поберегись! Я за тебя перед мамой твоей в ответе. Ты письмо написал?
– Напишу.
– Садись, Алеша, пиши! Папа и мама уже знают: Людиново отбили, а мы помалкиваем. Нелегко, когда неведомо, что с твоим сыном, где он, как он.
Алеша принялся искать бумагу. Все тетради пошли на листовки.
– Бабушка! У тебя чистый листок найдется?
Откликнулась не сразу:
– Есть листок. С молитвой. Но одна сторона белая, а молитва химическим карандашом записана.
Алеша прочитал молитву.
«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит».
На улице вечер. Божии слова тоже были вечерние, покойные, но в них светилось торжество. Торжество серебряного света с одинокой звездою, с серпиком новорожденного месяца.
Перечитал молитву и вдруг понял: написать маме, как он жил сто дней под немцами, что делал и чего достиг, – нельзя! Его жизнь – не его тайна. И почему остался – объяснить непозволительно.
Пришла бабушка, посмотрела на пустой лист. Алеша поднял глаза:
– Напиши сама. Бабушка, ты же все понимаешь.
– Ничего не понимаю. Но внук у меня – бриллиант. А бриллианты в потайных местах хранят.
Орел и ворон
16 января немцы бомбили окраины Людинова – линию обороны.
Бабушка молилась в уголке, за печью. Алеша выходил в огород, смотрел, на какие цели заходят немецкие, с крестами, самолеты.
И вдруг устал. Лег на диване, набросил сверху шубу и заснул.
Проснулся от прикосновения. Глаза открыл – бабушка.
– К тебе, Алеша.
Встал, отер ладонями лицо. У стола сидела женщина, в пальто, в платке.
– Я мама Димы Фомина.
– Здравствуйте!
– Дима в КПЗ сидит. Боюсь за него.
Алеша кинулся к вешалке и вспомнил – шуба на диване.
– Почему раньше не сказали?
– Не знала, к кому идти. Я его нынче в окошко видела, он мне записку бросил, а там одно слово: «Шумавцов».
– Иду!
Бабушка испугалась:
– Алеша! Первый час ночи!
Сел на табуретку возле двери.
– Дима – настоящий советский человек. Как же так? Почему он ничего не сказал на допросах?
– А их не спрашивают. Заперли – и всё.
– Нелепость! Бабушка, в шесть утра буди. Лучше – в пять.
Мама Димы поднялась, поклонилась:
– Спасибо тебе!
– Нелепость! Наш – и неделю у наших под замком!
В шесть утра Алеша был в КПЗ. Часовые к начальству не пустили.
Махнув рукой на конспирацию, побежал в горсовет. А там тоже часовые. Где искать Золотухина? В Сукремль кинулся, к Виктору Фомину. Разбудил. Нашли партизана. Уже было светло. Прилетели немецкие самолеты, пошла бомбежка.
В партизанский штаб все-таки Алеша побежал, а Золотухина нет. С какими-то нужными людьми неведомо где встречается.
Никого из начальства нет. Никто не слушает. Алеша грохнул дверью:
– Вот что, товарищи! В нашей тюрьме наш человек. Вас он от смерти спас, так что вы его вызволяйте! Идемте со мной.
Повел несколько партизан. А в КПЗ автоматные очереди. Пистолеты хлопают.
Алеша бегом, партизаны – за ним. Все уже кончено.
– Порешили гадов! – сказал охранник. – Вы, ребята, тикайте отсюда. Немцы оборону прорвали.
Шумавцова шатало, когда домой ввалился. Закричал на бабушку:
– Что же ты не спрашиваешь, пьяный я или не пьяный?