— Мне кажется, Матвей о нас догадывается…

Эпрон со смехом прижался к ее груди.

— Ну, конечно, он что-то подозревает.

Марина снова заколебалась. А не признаться ли Эпрону, что Левин сделал ей предложение? И что он подозревает Майкла в шпионаже? Зачем скрывать?

Однако она промолчала, бережно обняла Майкла, чтобы покрепче прижаться к его телу. Ей не хотелось ни о чем думать, но никак не удавалось убежать от реальности, которая словно сверлила ее сердце. Левин, конечно, коварный тип, но, может быть, он прав? В ней тоже развилась неизбывная подозрительность, которая терзала души людей в Биробиджане, как и по всей огромной стране, раздавленной сталинским безумием. Подозрительностью был пропитан сам воздух, которым люди дышали, она разъедала плоть и душу. От нее невозможно было спастись, она не отступала. Только не задумываться о том, что кажется странным, только не интересоваться, почему Майкл так часто отправляется в тайгу. Почему он время от времени говорит по-русски или на идише абсолютно правильно и тут же начинает делать грамматические ошибки и приобретает американский акцент? И по фотографиям видно, что он отходит очень далеко от деревень и колхозов… Но, как говорилось в пьесе, в которой она когда-то играла, любовь всегда заставляет верить тому, в чем более всего следовало бы сомневаться. Ее любовь к Майклу была единственным противоядием от укусов Левина, от его ядовитого смрадного дыхания, которое она все еще чувствовала на губах. И она вновь промолчала, приблизила свое лицо к лицу Майкла, прижалась губами к его губам.

Потом Эпрон прошептал:

— Ты боишься?

— Не знаю. Немного.

— Левин угрожает тебе?

— Нет еще.

— Он от тебя что-то требует?

— Нет.

— Тебе ничего не угрожает. Я рядом. И всегда буду рядом.

Это была неправда. Но разве любовь не питается мелкой ложью, которая позволяет продлить минуты счастья?

Накануне праздника Эпрона еще не было в Биробиджане, а город уже сражался с традиционными полчищами мошкары. Во всех домах окна были занавешены сетками, которые зимой тщательно чинили. Как и все жители города, бабушка Липа вытащила баночки с толченой мелиссой и долго перемешивала ее с прогорклым маслом, пока не получилась вязкая и страшно вонючая масса. Когда Бэлла предложила Марине ею намазаться, на Маринином лице появилась такая гримаса, что все рассмеялись:

— Мошке эта мазь противна еще больше, чем тебе.

— Ну и гадость! Я же не могу идти в театр, когда от меня так воняет!

— Очень скоро у тебя не будет выбора, девочка. Или мошка, или запах как от старого козла.

— Ты без мази не проживешь, — посулила Бэлла.

— И в театре никто слова не скажет: от всех вонять будет еще хуже.

— Знаешь, как люди эту штуку раньше называли? Биробиджанский контрацептивный крем.

— Надя!

— Не строй из себя пуританку, баба Липа! Я от тебя и не такое слыхала.

— Тем более что это не так, — забавлялась Бэлла. — Мужчины, женщины — через пару недель все будут вонять как скотина в стойле, а потому перестанут запах замечать.

Вера и Гита тоже пришли в театр, намазанные прогорклым маслом. Анна Бикерман добавила в свое снадобье лепестки разных растений. Кисловатый аромат цветов только усиливал тяжелый дух. Вера не упустила случая сказать об этом Анне, а та подтвердила:

— Ты права. От меня тоже воняет, но по-другому.

Тем же утром Ярослав подошел к ним, улыбаясь впервые за много недель.

— Я знаю, как мы будем играть «Тевье»!

Вера уже собиралась посмеяться, но Ярослав прижал палец к губам.

— Тс-с…

Не говоря ни слова, он отодвинул ряд стульев, схватил Марину за руку и начал играть одну из сцен, которую они уже многократно репетировали. Тевье только что узнал, что его обожаемая дочь Цейтл отказала серьезному жениху, которого он ей подобрал, и предпочла студента, в голове у которого лишь мечты, одна абсурднее другой. Столкнувшись с дочкиным упрямством, Тевье то негодует, то недоумевает, то пытается взять лаской, то угрозами, то умоляет, то снова впадает в ярость. Это была одна из самых любимых актерами сцен, которая позволяла им проявить себя.

За несколько секунд Ярослав заставил своих статистов смеяться. В тишине его жесты казались особенно значительными, мимика — особенно выразительной. Марина стала ему подыгрывать. Наконец-то пригодился опыт использования «техники молчания», которую она долго тренировала на сцене одна. Она без всяких усилий вошла в пантомиму, которой так хорошо владел Ярослав.

Первой восторженно зааплодировала Гита:

— Ярослав, ты наш добрый гений! Твоя идея великолепна!

Анна испугалась:

— Что, весь спектакль играть пантомимой?

— Верно, ни идиша, ни тем более русского.

— Ярослав, никто…

— …не поймет? Да что вы, Вера! В Биробиджане нет никого, кроме разве что младенцев, кто не знал бы этой пьесы.

— Пьесы — да, но не адаптации Матвея.

— А в чем проблема?

— Он никогда не согласится.

— Тогда пусть выбирает. Товарищ худрук может произносить свой текст, но мы все равно будем молчать.

— Ярослав, Матвей играет почти исключительно с Мариной. И он ее заставит подавать ему реплики.

— Марина, а ты что думаешь?

— Мне было бы гораздо легче русского текста не произносить. Если вы играете пантомиму, то почему я должна произносить диалоги? Не говоря уже о том, что Матвей сам заставлял меня работать над техникой пантомимы со дня моего приезда.

— Итак, решение принято единогласно. Я иду к Матвею. Этому новатору идея должна быть по вкусу.

Дискуссия у Левина была бурной. Ни Марина, ни остальные актеры так и не узнали, какие аргументы приводил Ярослав.

В праздничный день зрителей ждал полный сюрприз. Как и в предыдущие годы, утром произносились речи, потом колонны шли под бравые песни. Затем в залах крытого рынка был организован общий праздничный стол. Но праздник все же получался невеселый, смех и шутки почти не звучали. Шла война. Где-то там, за Сибирью и Волгой, в сотнях украинских и польских местечек и гетто, родных для народа Биробиджана, работал нацистский конвейер смерти. Братья, любимые, сыновья и отцы миллионами гибли в страшной битве, с трудом сдерживая все уничтожающую вражескую мощь. Вечером на площади перед театром должен был состояться бал, и снова биробиджанским женщинам предстояло танцевать друг с другом, когда в сердца их стучались ушедшие, умершие, призраки…