Запрет играть Шолом-Алейхема на идише был унизителен. С первых дней основания Еврейской автономной области спектакли ГОСЕТа были самым важным событием второй половины дня. В них заключалась гордость маленького народа, который наконец открыто мог радоваться своей самости, жить на своей земле, вволю играть спектакли на родном языке, гордиться своим искусством — памятью народа, которую не смогли стереть века погромов. Вот почему 7 мая люди теснились в зале, забитом до отказа. Дети забирались на колени к родителям, и взрывы хохота чередовались с взрывами аплодисментов. Однако, когда двери театра открылись на этот раз, никого не удивило, что зрителей стало куда меньше. Пока Левин произносил свою речь, в зале оставалось много свободных мест. Когда Ярослав вышел на сцену, Вера Коплева за кулисами в ярости сжала кулаки. Сестра Гита старалась ее успокоить, в то время как Анна дрожащей рукой схватила Маринину руку.

— Бедный Ярослав! Он в этой роли имел такой успех. В Варшаве он играл Тевье перед тысячами зрителей! Он все еще не сдается, думает, что пантомима спасет дело. Но это катастрофа!

Анна ошиблась.

С самых первых сцен публика взрывалась смехом. Родители послали своих чад сообщить тем, кто толпился на улице, что в зале происходит нечто экстраординарное, и зал быстро заполнился. Ярослав и Вера прервали игру и все так же молча ждали, когда публика рассядется. Было видно, как зрители шевелят губами, произнося фразы, которых они не услышали. Ярослав был прав: слова знали все.

Появился Левин, и в зале вдруг зазвучал русский текст. На какую-то секунду зал оцепенел, а потом разразился хохотом и оглушительными аплодисментами. Никто не сомневался, что это был сценический трюк. Левин, преодолев удивление, справился с ситуацией: он переигрывал, карикатурно декламировал реплики своих персонажей перед Мариной — дочерью Тевье, такой красивой, любящей и… молчаливой. Конец представления поглотила овация. Ярослав, Вера, Гита, Анна, Марина и Левин, сцепив руки, выходили на поклоны десять, двадцать раз. Когда зарыдали скрипки, исполняя клезмер, все уже пели стоя, со слезами на глазах.

Марина в сотый раз принималась искать глазами высокую фигуру Эпрона, но не находила. Его не было ни на митинге, ни на обеде, ни в театре на спектакле. Не появился он и потом. Ее беспокойство росло в течение всего дня. С каждым часом страшные вопросы все сильнее жгли ей сердце. Что случилось? Эпрон обещал вернуться, а ведь до сего дня он всегда сдерживал свои обещания. Тем не менее она старалась не выказать своего беспокойства, и лучше бы откусила себе язык, чем задала бы кому-нибудь вопрос об американце.

Но с наступлением вечера ее тревога рисовала ей все более страшные картины. Майкл попал в аварию? Раненый погибает в тайге? Или по неосторожности был унесен водным потоком? Ведь во время наводнения уносило целые дома. А еще опасности на границе… А может, это проделки Левина?

Левин целый день не спускал с Марины глаз. Он выходил вместе с ней на поклоны, снова и снова принимался фотографироваться с ней для газеты, но на свое предложение никак не намекал… Терпеливый Левин, безукоризненный Левин. Слишком безукоризненный.

Когда начался бал, Марина уже с трудом скрывала свои чувства и с вымученной улыбкой вежливо отвечала на комплименты, раздавала обещания снова сыграть пантомиму… скоро, да, да, как только Левин вернется из Москвы… Ибо весь Биробиджан теперь знал, что завтра товарищ Левин сядет в поезд, который повезет его прямо в Кремль.

«Да, да, — повторяла она снова и снова, проглатывая комок лжи в горле, — они и правда хорошая пара. Но только на сцене». А ее собеседницы смеялись и подмигивали. Она решила выпить, чтобы испепелить водкой свой страх, забыть о глупой болтовне вокруг и обуздать панику. Она глотала прозрачную жгучую жидкость стакан за стаканом, пока не опьянела настолько, что ей пришлось присесть на скамейку. Это, по крайней мере, позволило ей отказаться от танцев и тупо созерцать парочки, которые кружились и подпрыгивали, следуя неутомимым ритмам скрипок. Вдруг ей показалось, что в толпе танцующих она заметила Эпрона. Он подавал ей знаки, потом засмеялся, увидев, в каком она состоянии. А потом они танцевали, как тогда, в первый раз. Нет, не как в первый раз. По-другому. Как любовники, губам которых уже довелось коснуться каждой клеточки любимого тела.

— Что с тобой, Марина?

Перед ней сидел на корточках, взяв ее за руку, не Эпрон, а Матвей Левин. Она была настолько погружена в свои мечтания, что не заметила, как он подошел. Левин высушил указательным пальцем слезу на ее щеке.

— Почему ты плачешь? Ты чудесно играла.

— Я не плачу. Это все водка.

Кончиком платка она вытерла щеки.

— Я слишком много выпила! Слишком!

Левин засмеялся и начал бережно, нежно закутывать Марину в ее собственную шаль. Безупречный Левин.

— А хорошая идея с пантомимой пришла Ярославу. Но наш дуэт, когда я декламировал, а ты играла пантомиму, был еще лучше.

Марина кивнула. Да, они прекрасно играли. Это правда. Левин был на высоте. Надо это признать. Он снова забеспокоился:

— С тобой точно все хорошо?

— Я просто перенервничала. Давно не играла для публики. Волнение…

— Со стороны не было заметно.

Левин снова погладил ее по щеке, дотронулся до губ. Она хотела отвернуться, но ее голова не слушалась, и она уронила ее прямо в ладонь Матвея. Она была пьяна. Левин улыбнулся. Нежный Левин. Вокруг бурлили музыка и смех. К концу дня грусть все же была вытеснена весельем.