Словом, Ингрид пересмотрела саму себя, окружение, а заодно и отношение к своей профессии куратора современного искусства. «Если и есть какой-то мотив у искусства, – размышляла она, – то отнюдь не самовыражение (этого хватало и без Tate Modern), а как раз таки – „игра“ по Нэшу». Общий интерес, если хотите: когда и художнику хорошо, и Фобос с Деймосом не притянуты к президенту.

Так и вышло – вернувшись в Tate, Ингрид принципиально изменила свои прежние критерии к отбору экспонатов. В итоге б'oльшую часть работ она стала отбраковывать как поверхностные. Пошли конфликты с руководством. «Пишут – что в голову взбредёт!» – защищалась Ренар, но без толку. Управляющих галереи интересовала скорее форма, чем содержание работ, и, естественно, деньги. Традиционная на то время модель «экспонирования» заключалась в следующем: завлечь художника (пообещать выставку), дать ему «высказаться» (свобода превыше всего), максимально доступно интерпретировать его творчество (выдать желаемое за действительное) и извлечь прибыль.

Ингрид же требовала большего – и от художников, и от устроителей. Именно поэтому она вскоре уволилась из Tate и на деньги, вырученные от полёта на Марс, открыла собственную галерею. Никаких «аборигенов» (творчество аборигенов – её последняя выставка) и условных «фаллосов» (фаллос как универсальный символ). Наконец-то Ренар могла сосредоточиться на том, что ей действительно интересно и что имело бы какой-то конструктив.

Во всяком случае, Ингрид так казалось.

Шло время. Она связалась с Софи, а там и познакомилась с Наташей Лобачёвой (давно и искренне вовлечённой в творческий процесс – писательницей и главным редактором издательства «Вулдридж и анемоны»). Знакомство пошло на пользу. Благодаря Наташе Ингрид открыла для себя с сотню новых художников, большинство из которых, так или иначе, представляли оппозицию в странах с авторитарными режимами.

На родине их старались не замечать, а если и замечали, то не издатели и галеристы, а, как правило, службы безопасности, Следственный комитет или прокуратура. Замечали также религиозные мракобесы (в основном православные, реже – мусульмане), футбольные болельщики, нацисты, гомофобы и прочие «патриоты», выступавшие от имени государства, Аллаха и Иисуса Христа.

«С этим Иисусом одна беда, – заметила как-то Лобачёва. – И смех, и грех – сначала придумают себе мученика, а затем носятся с ним, унижая приличных граждан».

Хотя, что скулить? Тем, кто попался – ещё ничего. Их судили, отправляли по тюрьмам, всячески издевались над ними, но они хотя бы чувствовали себя «при деле». Они страдали, конечно, и всё же их искусство достигло цели – кто-то да переживал вместе с ними (пусть бы даже сокамерник – этот герой в пустом зрительном зале).

Те же, кого не замечали (невероятно застенчивые, а то и трусливые, но гордые и думающие) страдали вдвойне. Их как бы и не было. Они словно не жили (а так хотели!). Они быстро спивались и их чурались, казалось бы, даже друзья и единомышленники. Они вели неприметную жизнь и, достигнув некоторой степени отчаяния, кончали с собой или тихо умирали (хорошо бы во сне).

Вот Ингрид и взялась за этих безвестных.

Она отыскивала их, приводила в чувство, устраивала им выставки, делала рекламу и даже помогала мигрировать, если тем грозила опасность.

Была ли это только благотворительность? Поначалу – да, но вскоре пошла и прибыль. Галерея получила известность, картины продавались всё лучше. Как собственно продавались и диссидентские книги издательства «Вулдридж и анемоны». Лобачёва и Ренар сдружились и, в сущности, дополняли друг друга. «Живопись и литература – две неразлучных лесбиянки, – как однажды подметил Клод Вулдридж. – С давних пор и поныне они заботливо оберегают мужчин от верной гибели на баррикадах».

В конечном итоге Ингрид решилась и на персональную выставку Генри Ослика. Идея хоть и лежала на поверхности, да всё руки не доходили. Кроме известной рукописи и прилагаемых к ней иллюстраций (живописные холсты топорной работы) у неё были фотографии (первые их совместные снимки у Tate Modern и последовавшие за ними – всего штук 30 или 40), а также с десяток картин, изготовленных Осликом на Марсе. Сюда же следует добавить и с полсотни электронных копий с работ, выполненных Генри в последние месяцы, уже после возвращения Ингрид на Землю.

Что она чувствовала? Честно сказать – и то, и сё. С одной стороны – грусть (Ослик уходил из её жизни, и уходил навсегда). С другой – необыкновенный подъём. Ингрид словно открывала Ослика заново (и ладно бы для себя – для других!), переживая при этом неподдельную радость. Ту самую, когда кормишь, к примеру, утку на Темзе или влюбляешься (пусть бы даже на день – приятно).

Помимо прочего выставка сулила неплохую прибыль, как собственно и вышло. Особый интерес среди покупателей вызвали работы, доставленные с Марса. Яркие, со смыслом, выполненные в живой манере (и со следами оксида железа) – хосты были раскуплены в первые же часы.

Предвидя успех, постаралась и Лобачёва. Как раз к выставке она закончила роман-исследование, посвящённый Ослику. Обильно иллюстрированный (живопись, фотографии) и прекрасно оформленный, роман вышел в «Анемонах» и буквально в считанные дни был раскуплен.

Лобачёва и Ренар, можно сказать, достигли желаемого – «слабоумный» из России стал кумиром на Западе. По крайней мере, его работы и идеи расходились на ура.

На ура ушла и картина Генри «Ослик Иисуса Христа» (часть IV). По мнению критиков это была самая авангардистская работа Ослика и подводящая как бы итог всей его земной жизни. Правда, картина ушла не сразу, а лишь после что называется «доводки». Холст содержал, как мы помним, «недостающий элемент» (в виде чизкейка, если смотреть вблизи), и в какой-то момент Ингрид решила его заполнить. Генри не возражал, хотя и не дал никаких подсказок.