Несколько наших «курсантов» бросили занятия и поехали «валить Москву».

Занятия в санатории ещё продолжались. Инструкторы и кураторы говорили нам, что ситуация под контролем и виновные будут наказаны со всей строгостью. То же самое мы слышали каждый вечер по телевизору. Однако через несколько дней отключили Интернет и телевидение, причём не только в нашем санатории, но и по всей Центральной России.

На поездах, автобусами и на автомобилях соотечественники, хорошенько вооружившись кто чем мог, ехали навестить столицу своей родины.

При неработающем Интернете и телевидении мы питались исключительно слухами. Якобы полиция и ОМОН перешли на сторону погромщиков. Якобы в Москве чиновников и депутатов вытаскивали из кабинетов и казнили прямо на улицах. Правительство и президент якобы эвакуировались на Северный Кавказ, и с тех пор о высшем руководстве страны никто не вспоминал. Полиция переходила на сторону погромщиков, вливалась в их ряды.

Город пал под натиском своего же, пусть и довольно удалённого, родного народа.

Командующий московским гарнизоном, уроженец подмосковных Люберец и, по слухам, порядочный человек, обратился за поддержкой в Питер. Власти Питера пообещали подмогу, но в тот же день достоверно выяснилось, что Питер помогает погромщикам оружием.

Москвичи спасались как могли, разбегались по малым городам, прятались. Над ними издевались. Никто не хотел помогать этим людям, в одночасье потерявшим всё. Все словно не понимали, что в столице живут не только жулики и богатеи, но и люди, родившиеся там и из последних сил держащиеся за родной город, работающие на нескольких работах, чтобы справляться с дороговизной…

Иногда возникала полная путаница. Например, официальная Беларусь была против Москвы, но простые жители, проявляя чудеса героизма и самопожертвования, пытались спасти город. Русские из Прибалтики и Средней Азии готовы были жизнь отдать за Москву.

Война между Москвой и остальными переросла в войну всех против всех.

По всей Центральной России началось что-то дикое — автомобилисты и пешеходы убивали друг друга, одинокие и многодетные словно соревновались в жестокости. Курящие и некурящие выжигали друг другу окурками глаза… Говорят, были случаи столкновений между мужчинами и женщинами, особенно тяжёлыми увечьями кончавшиеся для мужчин. Какая-то неслыханная, вековая, дикая ненависть всех ко всем вдруг выплеснулась на поверхность. Те же люди, спокойно работавшие, сажающие цветочки на своих шести сотках, попивающие пивко и мирно смотревшие юмористические передачи по выходным, оказались озлобленными до полного одичания, готовыми на дикие жестокости по отношению друг к другу. Это было похоже на бунт в нашем детдоме. Бессмысленная жестокость и разрушения. Нация детдомовцев.

Однажды на занятиях нам сказали, что создан комитет национального спасения и что некоторые из нас, «отобранных», приглашены на заседание. Первой назвали мою фамилию.

Мы ехали довольно долго, иногда сворачивали с обычных дорог на просёлочные, перед которыми был знак «движение запрещено», но мы смело ехали под знак, затем сворачивали на лесную дорогу, и очень быстро под колёсами появлялся превосходный асфальт — это были дороги военного назначения. Мы прибыли в маленький городок с мудрёным угро-финским названием с окончанием «тьма».

Здесь, в четырёхстах километрах к северо-востоку от убиваемой столицы, было ещё тише, чем в нашем золотошвейном захолустье.

Возле городка был монастырь, там едва начались и теперь были прерваны восстановительные работы, хотя в монастыре жило несколько молодых послушников. Маленький, окружённый толстыми стенами Варварин монастырь и несколько домов вокруг образовывали населённый пункт Варварин Посад в пятнадцати километрах от городка. Там размещался штаб Временного Чрезвычайного Комитета по Национальному Спасению.

В большой комнате сидело много народу, в основном мужчин, военных и штатских. Были и священники. Когда первый раз в жизни я увидела копчёную ветчину (ни в детдоме, ни в училище, ни в общаге мы таких продуктов не встречали), я тут же вспомнила лица этих священнослужителей. Безукоризненно гладкие, загорело-розовые лица и белые-пребелые, как в рекламе пасты, зубы. Бороды чрезвычайно пушисты и даже на расстоянии тонко пахли духами.

Вот, оказывается, какие батюшки бывают! Отец Андрей, худой и высокий, в латаном свитере поверх подрясника, с двумя металлическими зубами, или наш детдомовский батюшка, замученный, понурый, вечно спешащий и пахнущий жареным луком… А тут такое диво…

О глубочайшем социальном неравенстве даже среди православных священников можно было легко догадаться.

Люди стали приветливо разговаривать с на-ми, прибывшими боепослушниками, задавать вопросы.

— Не то, не то, всё не то, — вдруг капризно сказал противного вида мужчина, с белым лицом и очень красными губами.

Мне показалось, что я видела его по телевизору и что он какой-то уважаемый деятель искусства.

— Это полумеры, «мёртвому припарки», надо смелее… Надо обострить образ… Нужна юродивая, настоящая юродивая, — говорил он. — Хромая, косая, гугнивая, а не этот «русский сувенир» со значком «ГТО», — он неприязненно, почти брезгливо окинул меня взглядом.