Том 4. Стихотворения 1930-1940
вернуться

Бедный Демьян
Шрифт:
Вот и весь разговор. Какая бездна хладнокровия В ученом европейском муже! Но разве с тех пор Социальные условия Не сделались хуже? И разве они В наши дни Чужды Европе, все ужасы эти? Матерями в Европе не убиваются дети? Разве ужасу этому Европа чужда? Разве не заставляет нужда Безработные гибнуть семейства? Сколько лжи, лицемерья, злодейства, Какие преступные фигуры Прикрывают «гуманность» буржуазной культуры. Разве не несколько дней лишь назад Весь фасад Вечерней берлинской газеты – Каждый день приносит такие сюжеты! – Не был поистине страшен? Не был «шапкой» такою украшен:

Ужасное преступление матери

В отчаянии утопила собственного ребенка в Тегельском озере

(«Die Welt am Abend» от 11/XII) Да, утопила!.. Малютку!.. Сынишку!.. Резвого шалунишку!.. Утопила сама!.. Сошла, бедняжка, с ума!.. Целый год без работы… Изнурили нужда и заботы… Голод… Холод… Зима… Жалость к ребенку рассудок убила. Мать родная сама Родное дитя утопила!.. . . . . . . . . . . . . . . . Товарищ! Европейский рабочий, читай: Заливаемый кровью рабочих Китай, Китайской нуждой изнуряемый, Европейскими пушками усмиряемый, Это – прообраз европейской судьбы, Пролетарской судьбы, Если б сердце рабочих к борьбе охладело. Нет отдельной китайской революционной борьбы, Есть борьба за общепролетарское дело!

Старые куклы*

К игрушкам дооктябрьским, детки, Тянулись долго ваши предки, Чтоб их схватить, потеребить, Все изломать и истребить И с кучей старенького хламу Забросить в мусорную яму. Был для рабочих и крестьян От них один сплошной изъян: Все эти страшные игрушки В руках имели войско, пушки, Кнуты – у каждой по кнуту – На трудовую бедноту, И беднотою, как хотели, Они играли и вертели. Конец всей этой злой игре Был в большевистском Октябре: Народ встряхнулся, встрепенулся, К игрушкам подлым дотянулся И так тряхнул их – пыль столбом! Теперь посмотримте в альбом. Вот это – царь, Глава всей банды. Он только знал Слова команды: «Рас-се-я, Смир-р-р-но!.. Стой!.. назад!»… Большой дурак, Хоть и усат. Игрушка важная – сановник. Народных бед и слез виновник, Бездушный злобный бюрократ Держал в руках весь аппарат. Митрополит. Служитель божий, Колдун брюхатый, толсторожий, Дурил народ, морил постом, Глушил кадилом и крестом. Помещик. Вид высокородий. Владелец множества угодий. Считая мужика скотом, Всегда стоял над ним с кнутом. Капиталист. Заводчик. Туша. На все способный ради куша. Рабочих гнул в бараний рог. Под ним – завод, не то – острог. Купец. Был твердым старовером. Жирел обвесом и обмером. Над бедняком чиня разбой, Рычал: «Терпи, Христос с тобой!» Судья. Безжалостный. Бесчестный. Был приговор его известный: «Кто против барской кабалы, Того навеки в кандалы!» Жандарм. Тюремщик и убийца. Шпион, свирепый кровопийца. Пес, охранявший царский строй Своею подлою игрой. Городовой. Такой-то части. Фундамент главный царской власти. Везде – торчал, рычал, стращал, Держал, тащил и не пущал.

1931

О писательском труде*

Склонясь к бумажному листу, Я – на посту. У самой вражье-идейной границы, Где высятся грозно бойницы И неприступные пролетарские стены, Я – часовой, ожидающий смены. Дослуживая мой срок боевой, Я – часовой. И только. Я никогда не был чванным нисколько. Заявляю прямо и раз навсегда Без ломания И без брюзжания: Весь я – производное труда И прилежания. Никаких особых даров. Работал вовсю, пока был здоров. Нынче не то здоровье, Не то полнокровье. Старость не за горой. Водопад мой играет последнею пеною Я – не вождь, не «герой». Но хочется так мне порой Поговорить с молодою сменою. Не ворчать, Не поучать, Не сокрушенно головою качать, Не журить по-старчески всех оголтело. Это – последнее дело. Противно даже думать об этом. Я буду доволен вполне, Если мой разговор будет ясным ответом На потоки вопросов, обращенных ко мне: «Как писателем стать?» «Как вы стали поэтом? Поделитеся вашим секретом!» «Посылаю вам два стихотворения И басню „Свинья и чужой огород“. Жду вашего одобрения Или – наоборот». Не раз я пытался делать усилие – На все письма давать непременно ответ. Но писем подобных такое обилие, Что сил моих нет, Да, сил моих нет Все стихи разобрать, все таланты увидеть И так отвечать, чтоб никого не обидеть, Никакой нет возможности При всей моей осторожности. После ответного иного письма Бывал я обруган весьма и весьма. Человек, величавший меня поэтом, У меня с почтеньем искавший суда, Обидясь на суд, крыл меня же ответом: «Сам ты, дьявол, не гож никуда! Твое суждение глупо и вздорно!» Благодарю покорно! Я честным судом человека уважил И – себе неприятеля нажил. Вот почему нынче сотни пакетов Лежат у меня без ответов. Лечить стихотворно-болезненный зуд… Нет, к этим делам больше я не причастен. А затем… Может быть, и взаправду мой суд Однобок и излишне пристрастен. И сейчас я тоже никого не лечу. Я только хочу В разговоре моем стихотворном Поговорить о главном, бесспорном, Без чего нет успеха ни в чем и нигде, О писательском – в частности – _тяжком и черном, Напряженно-упорном, Непрерывном труде_. Вот о чем у нас нынче – так и прежде бывало! – Говорят и пишут до ужаса мало. Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас, Ушли от превыспренних прежних сравнений, Но все же доселе, как нужно, у нас Не развенчан собой ослепленный, Самовлюбленный, Писательский неврастенический «гений». «Гений!», это порожденье глупцов И коварных льстецов, Это первопричина больных самомнений И печальных концов. Подчеркиваю вторично И категорично, Чтоб сильней доказать мою тезу: Не лез я в «гении» сам и не лезу, – Я знаю, какие мне скромные средства Природой отпущены с детства. Но при этаких средствах – поистине скромных – Результатов порой достигал я огромных. Достигал не всегда: Писал я неровно. Но я в цель иногда Попадал безусловно. Врагов мои песни весьма беспокоили, Причиняли порой им не мало вреда. Но эти удачи обычно мне стоили Большого труда, Очень, очень большого труда И обильного пота: Работа всегда есть работа. Зачем я стал бы это скрывать, Кого надувать? Перед кем гениальничать, Зарываться, скандальничать? Образ был бы не в точности верен – Сравнить себя с трудолюбивой пчелой, Но я все же скрывать не намерен, Что я очень гордился б такой похвалой. И к тому разговор мой весь клонится: Глуп, кто шумно за дутою славою гонится, Кто кривляется и ломается, В манифестах кичливых несет дребедень, А делом не занимается Каждый день, Каждый день, Каждый день! Гений, подлинный гений, бесспорный, Если он не работник упорный, Сколько б он ни шумел, свою славу трубя, Есть только лишь дробь самого себя. Кто хочет и мудро писать и напевно, Тот чеканит свой стиль ежедневно. «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто ежедневно с бою их берет! Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной, Дитя, и муж, и старец пусть идет». Гете. «Фауст». Мы все в своем деле – солдаты, Залог чьих побед – в непрерывной борьбе. Творец приведенной выше цитаты Сам сказал о себе:

Меня всегда считали за особенного счастливца, и я не стану жаловаться и хулить течение моей жизни. Однако в сущности она была только труд и работа, и я могу сказать прямо, что вряд ли за свои семьдесят пять лет я провел четыре недели в свое удовольствие. Моя жизнь была вечным скатыванием камня, который требовалось подымать снова.

Гете. Разговоры, собранные Эккерманом. Запись от 27 января 1824 г. А можно ли наш жизнетворческий строй Сравнить с той далекой-далекой порой, Когда Гете не мог оторваться от мифа О бесплодной работе Сизифа? Наше время иное, Пролетарско-культурно-победно-стальное! Мы не зря ведь училися в ленинской школе. Нам должно подтянуться тем боле, Чтоб в решающий час не попасть нам впросак. Наша литература – не дикое поле, Пролетарский писатель – не вольный казак. Не нужна, ни к чему нам порода писак Богемски-разгульной, ленивой повадки. Писатель культурно-творческой складки, Колоссальный, стихийно-могучий Бальзак, Болел разрешеньем «ужасной загадки»: Что в искусстве главнейшее – в литературе, В музыке, в живописи и в скульптуре?

Скульптура есть непрерывное осуществление того события, которое в живописи единственный раз и навеки олицетворилось именем Рафаэля! Разрешение этой ужасной загадки основано исключительно на непрерывном, постоянном труде, так как тут физические трудности должны быть настолько побеждены, рука должна быть до того выправлена, послушна и покорна, что скульптор может бороться заодно с тем неуловимым духовным началом, которое приходится олицетворять, облекая его плотью и кровью. Если бы Паганини, который умел передавать свою душу в струнах скрипки, провел три дня, не упражняясь в игре, он бы внезапно превратился в обыкновенного скрипача.

Непрерывный труд есть закон для искусства точно так же, как закон для существования, так как искусство есть идеальное творчество. Потому-то великие артисты, истинные поэты не ждут ни заказов, ни покупщиков: они производят сегодня, завтра, вечно. Из этого вытекает привычка к труду, это непрерывное столкновение с трудностями, поддерживающее их в постоянном сочетании с музой, с ее творческими силами. Канова жил в своей мастерской, и Вольтер жил у себя в кабинете. И Фидий и Гомер, должно быть, поступали так же.

Бальзак. «Бедные родственники». Собр. соч. в русск. перев. Изд. 1896 г. Т. II, стр. 196–197. Я наспех пишу. По заказу. Всего не высказать сразу. Тороплюсь основное сказать как-нибудь, Не дав своим мыслям надлежащей чеканки. Молодых творцов, лишь начавших свой путь, Спешу отвлечь от опасной приманки. Нет «жрецов», «алтарей» и «лавровых венков», – Ни к чему атрибуты нам дряхлых веков И эстетическое худосочие. _Соцстроительство – дум наших всех средоточие. Мы у письменных наших – не столов, а станков – Мастера и рабочие. Подчинись трудовому режиму суровому, Осознав, как подъем наш опасен и крут, Окультурим и облагородим по-новому Боевой, пролетарский писательский труд_!

Электро-жар-птица*

К десятилетию государственного плана электрификации, то есть плана ГОЭЛРО.

С новым годом! С решающим годом! С основным трудовым переходом! С крутым перевалом, Который надо перевалить! Речь идет не о малом! Большевистским закалом Все себя мы должны закалить, Чтоб препятствия все удалить, Чтобы нам – с напряженьем всего организма И хозяйственного механизма – Достроить фундамент социализма! Скрепим его сталью, бетоном. А потом – за стены, за свод, Наконец займемся фронтоном! Наступил решающий год! «Решь-шяющий?!. Вот!» Кто там шамкает где-то? Надо вдуматься в это! Надо это понять! Кто не хочет понять Иль понять неспособен, Чем год по-особому этот особен, Тому неча пенять, Если при перекличке строителей И победителей В советской земле Повсеместно Прозвучит его имя в числе Или темных вредителей, Поступавших Бесчестно, Иль в числе безнадежно отставших И пропавших Безвестно. Кто там шамкает про неувязки? Кто там, полный опаски, Боится – чего? Не борьбы ль? Какой трухлявый бобыль Унылые мямлит побаски? Разве наша советская быль Не упоительней сказки? Что мы в сказках слыхали? Что деды и прадеды наши пахали, Пред царем и пред богом дрожали, вздыхали, Тому и другому бухаясь в ноги, Платили налоги, Сами часто перебивались едой – Хлебом с водой, Да и хлеб-то нередко бывал с лебедой, – Покоряясь начальства орде тунеядной, Жили век в темноте непроглядной, – И сказочный только Иван-дурачок, Мужичок-серячок, Однажды дорвался до света. Всем известна нам сказочка эта О сиявшей в царской столице Волшебной «жар-птице», Как Ивашка, до царских добравшись хором, Поживился жар-птицыным светлым пером. До чего эта сказочка кажется детской В сравнении с былью советской! Как поблекли все старые сказки, поверья! Поглядите, какие волшебные перья Сверкают у нас пред глазами! Какими сверхсказочными чудесами Нас новая жизнь ежедневно дарит! Перед нами горит, Покорив необъятный размах расстояний, Миллиардами солнечно-ярких сияний, За пером распуская перо, Чудо-птица, Электро-жар-птица, – Зовется она так хитро – ГОЭЛРО! В ее свете обильном, С каждым днем все более сильном, Пролетарская наша сверкает столица, Новой стройкой охваченные города, Заводы и шахты, поезда и суда, За деревней деревня, за станицей станица, Суша, вода, Вся страна под флагом пролетарского цвета Торжественно, празднично входит сюда – В потоки гигантского электросвета. Дивной электроптице всего десять лет, Но какие она уж преграды сносила! ГОЭЛРО – не только электросвет, Но и электросила! И она, эта сила, Ускоряя темпы движения, Умножая свои достижения, Побивая свои же рекорды. Покажет, что все буржуазные Форды Перед силою коллективного, Творчески-дивного Пролетарского гения Не заслуживают никакого сравнения. За работу! В поход! Перед нами – решающий год! Кто там шамкает где-то? Надо вдуматься в это, Надо это понять, Надо крепко понять, На каких дрожжах наша жизнь забродила, Чтобы после на нас не пенять, Очутившись в зубах… «Крокодила».