Шрифт:
Дорогой наш друг, товарищ Сталин! Обсуждали мы на собраниях и беседах вашу речь на съезде колхозников-ударников, где вы коснулись и про нас, колхозниц. Вы сказали, что женщины в колхозах – великая сила, что колхозы дали нам возможность стать на равную ногу с мужчинами и что мы, женщины, должны беречь колхозы и держаться за них крепко. Истинная это правда. Так оно и есть. Колхозы сделали нас самостоятельными людьми, а до того мы были только бабами. Называли нас бабами неспроста. Были мы весь свой век – от рождения до смерти – в двойном подчинении и не имели собственного голоса. Работали мы не меньше, а больше мужиков, хозяином же был мужик, а не баба. Мужик был в угнетении и в страшной бедности, а баба – вдвое. Но пришла настоящая жизнь и для деревенской женщины. Дали нам эту жизнь колхозы.
…Была раньше такая мода в деревне – бить жен. Редкий мужик не бил свою бабу… А теперь, куда делась теперь мода бить жен? Была такая мода, да сплыла. Женщина теперь по всем линиям вполне самостоятельный человек.
…Мы, деревенские женщины, которые были самые угнетенные из угнетенных в царской России, говорим вам:
– К старому возврата нет!
(Из письма т. Сталину от колхозниц Георгиевского района на Северном Кавказе.)Вклад*
1
Вступление
Уж у меня такой язык: Писать стихами я привык И о веселом и о слезном, О пустяках и о серьезном. Прием обычный мой таков: Начну как будто с пустяков, Чтоб полегоньку, понемножку Поутоптать себе дорожку К дороге главной, столбовой, Где надо думать головой – Следить с вниманьем осторожным За каждым выгибом дорожным, За каждым словом и строкой: К чему подходец был такой? Куда под видом легкой шутки Вели все эти прибаутки? Иной лекарственный орех Порой обсахарить не грех: Глотнул – полезно и приятно! Писать должно всегда занятно, Чтоб всех читателей привлечь К тому, о чем ведется речь. Речь, например, хотя бы эта Коснется важного предмета, А уж чего я настрочу, Чего я в ней наворочу, Утюжить буду я и гладить, Чтоб лишь читателей привадить. Рассказ мой будет так же прост, Как зайки серенького хвост. Порассказать я б мог о зайке, О нем самом, его хозяйке, Его трегубой детворе, Его убогонькой норе, Его врагах – лисе и волке, Его от страха вздутой холке И – вообще – полуживом Его житьишке горевом. Я б, говоря о зайке сером, Его б житьишко взял примером Того, как – тоже «серячок» – Жил прежде бедный мужичок С женой своей и детворою, Обросший грязною корою, Одетый в рваный армячок, Глядевший часто на крючок, Который был ему соблазном В его житьишке безобразном, В тисках кулацких крепких пут: «Прилажу петлю – и капут!» Кулак-то станет как яриться, При всем народе материться, Его, покойника, хуля: «За ним пропало три рубля!» Вдову притянет он к ответу, Хоть векселей в руках и нету. Кулак – он жал без векселей. И не давал он трех рублей: Дал рубль – язви его короста! – А два рубля начислил роста За срок какой – не в год, не в два От рождества до покрова. Выходит дело киловато, Кружится просто голова. Не за горами покрова-то, А денег – ой, как маловато: В избе копейки не найти. Вот, как тут хочешь, так плати Иль подряжайся живоглоту Батрачить зимнюю работу, Чтоб трех рублей – концы ясны! – Не отработать до весны, А в зимнем голоде и стуже Закабалить себя потуже. Жене, детишкам неча есть, Иль в кабалу, иль в петлю лезть! Лихая жизнь, а жить охота. И бедняку ль страшна работа? Любой он выполнит урок. Но бедняку работа впрок Нейдет, выматывает жилы, Доводит рано до могилы, Или до нищенской сумы, Иль – тож не диво! – до тюрьмы За неплатеж, за грубиянство, За непочтение к властям, За склонность верить всем вестям, Столь «развращающим» крестьянство. Нужда колотит по костям, Нужда родит утеху – пьянство, А пьянство гонит со двора И не доводит до добра. Куда ни кинь, все клин выходит, Кулак деревней верховодит, Ее, как хочет, так стрижет. Ему перечить кто посмей-ка, Он так вскопытится, заржет! У бедняка судьба – злодейка: Его последняя копейка Кулацкий рублик бережет. Уж так: где тонко, там и рвется. Шустра копеечка – беда: Она, подлянка, никогда У бедняка не заживется, Она всегда – юрка, кругла – Кулацкий рублик берегла. Кулак был вечно недоволен, Лихой озноб его трепал, Чужой копейкой был он болен: Не отобрав ее, не спал. Росла в нем жадность с каждым годом, – Да что там с годом! с каждым днем, – Он жил, дышал одним – доходом, Не забывал во сне о нем. Иной кулак входил под старость В такую денежную ярость, Что перед тем, как помереть, Уж начинал в огне гореть, Терпеть несказанные муки Пред неизбежностью разлуки Со всем награбленным добром. О кулаке с таким нутром Мне рассказал один рассказчик, А я рассказ перескажу, В живом портрете покажу Кулацкой жадности образчик. 2
Образцовая семья (из прошлого)
Жил да был мужик Авдей – Люди баили – злодей. Ликом строгий, богомольный, – В воскресенье, в день престольный Он стоял, молясь Христу, В божьем храме на посту, У своей свечной конторки, Шевеля рукою горки Серебра и медяков, Дань свечную бедняков. Прилежа к делам духовным, Был он старостой церковным, – Очень часто потому Поп захаживал к нему, Быстро на угол крестился, За широкий стол садился, – Речь всегда его была, Как беречь себя от зла И – с греховностью природной – Жизнью жить богоугодной, А не так, как червь в земле. Той порою на столе – «Всех нас кормит божье лето!» – Появлялось то и это И – за здравье и в помин – С чистой водочкой графин. Поп хозяином доволен: «До чего ж ты хлебосолен! Нет таких, как ты, людей. Хорошо живешь, Авдей: Два сынка под стать папаше, Две снохи – не сыщешь краше, Клад – хозяюшка твоя. Образцовая семья. Мир, согласие – на диво. Все работают радиво. Урожай всегда хорош. Человека знать в беде лишь. Ты ж всегда найдешь, уделишь Бедняку… какой-то грош. На кого в нужде надея, Кто ж не знает? На Авдея! У тебя – чай, не солгу – Весь народ кругом в долгу. Брешут те, кому завидно: Нажился Авдей солидно, Накопил небось деньжат, Не узнаешь: где лежат? Зависть точит сердце злое. Зависть вытащит былое, Все, что в памяти хранит, Замутит и очернит:! Вот с чего-де началося, Вот как дело-то велося… Очернили, глядь, кругом: Благодетель стал врагом!» Поп не зря словами брякал. Выпивал рюмашку, крякал: «Ах, злодейка, хороша!» – И умильно, не спеша, Дань отдав делам утробным, Речь сводил к делам… загробным: «Вот… Живешь так, пьешь да ешь. Наживешь под старость плешь… Суетишься, дни торопишь, Денег, скажем так, накопишь, Только жить бы от плодов Изнурительных трудов, Глядь, приходит смерть без спросу, Над тобой заносит косу: – Представляй на божий суд Всех грехов твоих сосуд! – А грехи у нас какие? Треволнения мирские И погоня за грошом, За излишним барышом, – Но на том, однако, свете В каждой прибыльной монете – Брал греша аль не греша? – Отдает ответ душа. Кто ж в тот час ей даст подмогу. Вознесет молитвы к богу, Чтоб снялась с нее вина? Церковь божья лишь одна! Пред владыкою всесильным С воскурением кадильным Всходит в райское жилье Глас молитвенный ее: – Сжалься, боже, над рабою, Предстоящей пред тобою, Ты бо праведен еси, Отпусти ей в небеси Всех ее проступков меру За раскаянье и веру, За ее предсмертный вклад В мой церковный вертоград Для молитвенных прошений О прощенье прегрешений! – Да… Достигши наших лет, Позаботиться нам след О семействе, – как иначе? – О душе своей тем паче. Забывать нельзя семьи: Дети кровные, свои… Но при часе при конечном Вспомнить надо и о вечном, О загробном житии. Понял, раб господень?» «Понял». «О душе-то… порадей!» «Ох-ох-ох! – кряхтел Авдей. – Страшно слушать. Инда пронял Уж меня смертельный пот От святых твоих забот. Х-хо!.. Молодки! Глаша, Катя! Тут меня отпел уж батя, Отпустил мне все грехи!» Ухмыльнулись две снохи, Принахмурились два сына. Знать, была тому причина. Люди врали, кто о чем. Был слушок, что старичина, На сынков смотря сычом, Был заядлым… снохачом. Люди брали на примету, Что дралися бабы в кровь, Что невесток – ту и эту – Ненавидела свекровь, Что в семействе образцовом В поведении отцовом Крылась некая грязца, И два сына – были толки – Чай, не попусту, как волки, Озирались на отца, Озиралися с опаской, – Их отец своею лаской Тож не очень-то дарил; И работою морил, И грозился: «Знаю, черти, Ждете лишь отцовской смерти, Чтоб в сундук его залезть: Сколько денежек в нем есть? Не случилось бы промашки. Деньги все-таки… бумажки… Понимает их не всяк… Можно с ними так и сяк…» Глянешь так на человека, Жить ему б, кажись, два века: Прямо дуб! Высок, грудаст. Но… живет сто лет калека, Дуб же крякнет вдруг и – сдаст, Лист осыплется зеленый. И – сухой и оголенный – Дуб стоит, как мертвый пень. Так Авдей: смотрел весь день За хозяйством, как обычно, Отдавал приказы зычно, Выслал к вечеру обоз – Все семейство – на покос; Стало тихо: все живое – Он да внучка, в доме – двое. Ночь прошла, и поутру, Словно призрак, по двору Дед Авдей бродил, шатался, Часто за сердце хватался, Крикнул внучку: «Слышь, малец, Собирай скорей дровец». Взяв дрова, прогнал Марфушку: «Не входи теперь в избушку. Слышь? Пока не позову!» Вскипятил в воде траву. Весь водою той обмылся, В сундуке в углу порылся, Обрядился – чист и бел, Лапти новые надел. Долго – с приступом икотки – Наворачивал обмотки И, разгладив их рукой, Молвил: «Умник никакой Не раскусит этой штуки!» И к иконам головой Лег на лавку чуть живой, Образочек взявши в руки, – «Пусть теперь хоронят, суки!» Ввечеру, когда гуртом Вся семья вернулась с поля, Стало ясно: божья воля! Дед Авдей с раскрытым ртом, Снарядившись сам к отправке В невозвратный, смертный путь, С образком, прикрывшим грудь, Мертвецом лежал на лавке. В поле страдная пора, Каждый день за год в ответе, Так покойник со двора Был утащен на рассвете, А к полудню – летний быт – Был отпет он и зарыт. Вот и все. Одначе в поле Сыновей Авдея боле Не видали в эти дни: Дома шарили они В каждой дырке, в каждой щелке, И за печкой, и на полке, Перерыли все углы, Разломали все полы, Весь чердак разворошили, Весь амбар распотрошили, Двор изрыли, огород, Взбудоражили народ. «Во, гляди, как братья рыщут, Денег всё отцовских ищут». «Ищут. Тятька – вот беда! – Деньги скрыл невесть куда!» День искали, два искали, Дом на части растаскали, Разорив родимый кров, Два братана – Клим и Пров, – Под конец, без долгой речи, Ухватили мать за плечи: «Стерьва! Место укажи, А не то… возьмем в ножи!» Мать и так, и сяк, и этак Урезонивала деток, Разоравшихся орал: «Знаю вашего не боле… Я была ведь с вами в поле, Как отец-то помирал. На меня за что поруха?» «Врешь ты, подлая старуха!» «Говори, где клад, змея!» Озверели сыновья, Смертным бьют старуху боем. Бабка воет диким воем, Упираясь на своем: Ничего ей неизвестно. «Вспомни, мать!» «Открой нам честно, Деньги где, не то – убьем!» «Вспомни!» Мать не вспоминает: «Муж был строгий – кто не знает! Я при нем была глупа. Что меня вам врать неволит?» Сыновей старуха молит, Чтобы вызвали попа: «Пусть живая в землю лягу! При народе дам присягу!» «Присягай!» Явился поп. Собрался народный скоп. В виде жалостно-убогом, Вся в кровавых синяках, Бабка хрипло – «ках! – ках! – ках!» – Пред людьми и перед богом Поклялась, держась перстом За евангелье с крестом: «Вот подохнуть мне до срока!.. В сыновьях не видеть прока!.. Как на страшном вот суде!.. Клад лежит не знаю где!» «Так божиться ей к чему бы? Бабка явственно не врет!» Загудел кругом народ: «Зря сынки-то, душегубы, Мать терзали на куски!» Клим и Пров кусали губы И скребли себе виски От досады и тоски: Что ж выходит? Дело ясно: Мать свою они напрасно Дули, гнули вперегиб. Клада нету! Клад погиб! Вдруг – у всех распухли уши! – Объявилась – от Марфуши! – Удивительная весть: В избу хоть и не входила, Внучка деда подследила И видала чрез окно, Как и долго и смешно Над лаптями он возился, Как кому-то он грозился, Собираясь их надеть. Как обмотки стал вертеть, Задыхаясь от натяжки, Как под них совал бумажки – По одной, по две, по три… «На, холера! На, смотри: Не такой ли размалевки?» «Вот такие!» «Сторублевки!» Чувств своих не поборов, Завопили Клим и Пров: «Что ж ты раньше, дрянь, молчала?» «Знать бы это все сначала!» «Ладно. Знаем, наконец: Деньги в гроб унес отец!» Пров и Клим в одно мгновенье Тут же приняли решенье – Вскрыть могилу. «Стоп! Нельзя!» Поп сказал, крестом грозя: «Святотатство!.. Прегрешенье!.. Кто позволит?!» Разрешенье На каких искать путях? Клад – в могиле, на кладбище, На ноге, поди, по тыще! – У покойника… в лаптях! Что тут было! Что творилось! Что тут только заварилось! Брату брат – смертельный враг, Брат от брата ни на шаг. Брат родной следит за братом, Как за лютым супостатом: На кладбище шпарит Пров, А уж братец – будь здоров! – Из куста ему навстречу, – Жди того, что вступят в сечу, Ухватясь за топоры! Всполошились все дворы, Всем не елось и не спалось, Об одном везде шепталось: «На кладбище у куста, У отцовского креста Братья кончат дело скверно, Перережутся, наверно!» «Чтоб беду предупредить, Надо стражу нарядить!» У Авдеевой могилы, Прихватив с собою вилы, Клад могильный сторожа, Заходили сторожа; Сбоку Клим и Пров ходили, За охраною следили, – И на весь на этот сбор Поп глядел через забор: «Проморгал какое дело!» У попа в башке гудело. Он не долго здесь торчал, К благочинному помчал. Долго батюшки грустили: «Экий случай упустили!» «Сторожат?» «И день и ночь». «Кто сумел бы нам помочь?» «С кем-то надо нам совместно…» «Кто решится?» «Кто? Известно! Нам поможет становой: И подлец, и с головой!» Покатили к становому. Разговор по-деловому Был поведен становым: «Вот вы с делом каковым!.. Что ж! Не прочь я… от дележки. Устраню крестьян от слежки И, убрав народ, семью, Стражу выставлю свою». Становой в село примчался, Расшумелся, раскричался: «Беспорядки тут? Разврат? Искалечил брата брат! Сторожить могилу стали! А причина не пуста ли? Может, все – ребячий бред! Налагаю мой запрет! Сыновей и вашу стражу Я отсюдова спроважу. Эй, урядники! Гони! Разберемся тут одни!» «Разберутся, крокодилы!» Отшатнулася толпа. Лишь остались у могилы Становой и два попа Да урядников четверка, А народ вдали: галерка. Тут урядники в момент – Преогромнейшие каты! – В ход пустили инструмент, Припасенные лопаты. Через час был гроб открыт, Наверх вытащен и вскрыт. Над покойником зловонным С видом этаким законным, Как голодных три клопа, – Чай, добыча неплохая! – Наклонилися, чихая, Становой и два попа, Быстро лапти размотали, Все бумажки подсчитали: «Всё ли?» «Всё! Покойник гол!» А для Фролов и Микол, Подозвав народ поближе, «Подписавшиеся ниже» – Попик, местный богомол, Становой и благочинный – Очень ясный и не длинный Огласили протокол: «Дня, и месяца, и года При стечении народа И в присутствии особ Был раскрыт такой-то гроб. Труп лежал горизонтально И, осмотренный детально От волос и до ногтей, Оказался… без лаптей, Слух кощунственно-преступный, Что в лаптях-де клад был крупный, Не основан ни на чем, Что скрепляем сургучом». Поплелся народ с кладбища. Поплелися Клим и Пров. «На ноге на каждой тыща!» «Нет лаптей! Ищи воров!» Толковали, горевали: «По закону своровали!» Ночь пришла – темна, слепа. Спал народ. Как ночевали, Спали ль Клим и Пров? Едва ли! Злость их грызла до пупа. И не спали – то ж примета! – Пировали до рассвета Становой и два попа. 3
Кулацкие песни
Признать ли повесть однобокой? Нет, верно выявлены в ней Дела не столь далеких дней И старины не столь глубокой. По селам всем и деревням Авдеи прежде бытовали, Крестьянским прежним черным дням Они окраску придавали. Деревню нищали они. Теперь пришли иные дни, В деревне жизнь иною стала. Лишенных силы, капитала, Осатанелых кулаков Схватили крепко мы за жабры, Они доселе были храбры, – Стал вид их нынче не таков: Кто уничтожен, кто укрылся, Кто, как червяк, в навоз зарылся, В единоличный свой навоз, А кто прокрался и в колхоз. И там, пришипившись украдкой, С покорно-сладеньким лицом И с осторожною оглядкой Вредит, где делом, где словцом, Где злоехидною ухмылкой, Где злоприманчивой бутылкой, Лихой отравою – винцом; Влил в председателя отравы, Тот и готов: и глух и нем, – Кулак колхозникам меж тем Свои прилаживает нравы, Внушает мысли им свои. Тут обласкает, там похвалит И постепенно дело валит: Колхозной дружной нет семьи, Иван с Петром, Андрей с Архипом Шумят, подзуженные шипом В колхоз прокравшейся змеи. Кулак, споивши предколхоза, Потом повсюду шепчет сам: «Товарищ Тяпкин – вот заноза! – Большой мастак по чудесам, В полтыщи рубликов растрату Так расписал по аппарату, Сумел так ловко зализать, Что и концов не указать; Иль тож – пустился на уловку, На рынке сбыл свою коровку За тыщу двести, не вредит, Потом, коровку сбыв дрянную, Купил в колхозе племенную За восемьсот – и то в кредит, – Ее продаст, две тыщи слупит, Потом в колхозе снова купит… Стесняться, что ль, ему людей? Я ж говорю, что чудодей!. Нахапав этак денег массу, Он не положит их в сберкассу, Не! Он про кассу нам бубнит, Сберкассой нам мозги туманит – Что касса, дескать, не обманет, А сам не в ней деньгу хранит. В сберкассе тож сидит растратчик». Вот он, кулак, какой докладчик. Вот благодетель он какой! Одной рукой виниа подносит И предколхоза выпить просит, И сам его другой рукой Изничтожает, зло порочит, Толкает пьяницу на дно, Провал ему, колхозу прочит, Да и сберкассе заодно: «Придешь в сберкассу, жди ответа, Стой у окошка по часам!» Нож кулаку сберкасса эта, Сберкассой хочет быть он сам, Храненье денег, облигаций, Народ попрежнему «любя», Он – для кулацких махинаций – Возьмет охотно на себя; Он денег в землю не зароет, В кулацкий пустит оборот. Он «всем поможет», «всех устроит», Мужик он честный, не банкрот. «Жил век я с вами, братцы, дружно. Теперь колхозничать пришлось. И слава богу! Что мне нужно? Лишь хорошо бы вам жилось!» Искусно скрыто лицемерье. Растет сочувствие вокруг, И входит вновь кулак в доверье, Он всем в колхозе «первый друг»: Кто за советом, кто с обидой, К нему идут и там и тут. Борьбу с кулацкой этой гнидой Большевики не зря ведут, Да и в колхозах большей частью Уж простофилей не найдешь, Понавострились люди, к счастью, А особливо молодежь: Едва кулак где-либо пикнет Иль разольется злым смешком, Его берут – он сразу никнет! – И вырывают с корешком! 4
«Государственный кассир»
Сберкасса… Речь о ней уж кстати. Давно ль плелась галиматья: «Большевики – лихие тати, Нельзя им вверить ни копья!» Они-де всех берут на пушку. «Идти в сберкассу, что в ловушку!» Все это – вражий лай и брех Врагами купленных Терех. Ответ – без долгих возражений – На брех такой предельно прост: Рост всенародных сбережений – Советской мощи значит рост, Колхозной мощи особливо: И по дорожкам и по рвам Мы к ней шагаем торопливо Согласно Сталинским словам. Колхоз зажиточно-культурный Есть большевистский наш пароль. Весь рост промышленности бурный Тож выполняет эту роль. Роль величайшего подспорья Для всеколхозного подворья, Враги готовят нам войну, Наш горизонт еще не розов. Мы укреплением колхозов Крепим советскую страну. В сберкассах – дружеская смычка И городов и деревень. К доверью общему привычка Сулит нам общий светлый день. Сберкасса – это не обитель, Где на грабеж наводят лак, – Сберкасса – это не грабитель, Сберкасса – это не кулак. Кто сбереженья ей доверит, Тот не врагу их одолжит. Он выпуск денежный умерит И свой же рубль удорожит. Есть в каждом вкладе – самом малом – То, что всего для нас ценней: Доверье в виде небывалом Великой стройке наших дней: Что с каждым днем страна сильней, Что мы стоим не пред провалом Программы нашей деловой, А пред победой мировой Советской власти трудовой Над буржуазным капиталом. Сберкассы в стройке и в бою Исполнят честно роль свою. Примеры часты, очень часты, И не грешно нам их привесть. В сберкассах есть энтузиасты, Да, «фин-героев» много есть. Дед Еремей в деревне Горках – Когда-то он ходил в опорках, В колхозе ж он ни наг, ни сир И – «государственный кассир». Одет он просто, очень просто, Но он смеется, добрый дед: «Одет, как надо, в чем вспрос-то? Когда ж я лучше был одет? Разбогатеет вот колхоз-то, Как выйдет, значит, в первый класс, Все разоденемся в атлас, К тому идет, уж это видно!» Дед Еремей ведет солидно Свою излюбленную речь, Что надо денежки беречь, Беречь умеючи, надежно, – Растратить деньги быстро можно По мелочам, по пустякам: Иной в картишки их пробросит, Иной распустит по рукам; Тот одолжит, да тот попросит… Дед так заводит разговор: «Здорово, друг ты мой Егор! Что? Не купил еще коровки? Ее не купишь без сноровки. Да, перед тем как что купить, Деньжаток надо прикопить. Как прикопить? Простое дело. Ты огород ведешь умело, Намедни продал огурцы, Капусту продал не задаром, Сведешь, пожалуй, все концы, Еще останешься с наваром. Навар свой денежный теперь Сберкассе ты, дружок, доверь, Потом еще подсыплешь малость, Затем еще разок-другой. Ты в кассу, друг мой дорогой, Зря не придешь ведь за деньгой, Чтоб взять и выбросить на шалость? Ты не похож ведь на хлыща. Придешь, обсудим сообща, Купить лошадку не пора ли? Чай, денег вдосталь уж собрали!» Егор от речи от такой Не отмахнется тож рукой, Не лясы это да балясы, И вот уж вкладчик есть у кассы, Не для себя же дед радел. Дед в курсе всех колхозных дел. Памфила встретивши, с Памфилом Ведет он речь на лад иной: «Подумал я о друге милом, А милый друг уж предо мной. Рад за тебя, мужик ты дельный, Был прежде – помнишь? – безземельный. Вздохнул, когда в колхоз вступил, – Работал, правда, без устатка, Зато – коровка, двор и хатка, Да, чай, и денег прикопил, Есть у меня о том догадка. А только слушай, милый друг: Не без воров мы! Могут вдруг Спереть все деньги без остатка; Бумажки – долго ль до беды! – Огня боятся и воды, – Мозги – добавлю для порядка – Так задурманит перепрятка, Погибнуть могут все труды!» Памфил сначала не сдается, Потом он деду признается: Полтыщи, правда, он припас, Но что купить, еще гадает. Тут дед и пуще наседает, Рисуя выгодность сберкасс: «Тебе, мил-друг, я не указ, Но верь мне, деду Еремею: Я не какой-то враль седой. Я ль интерес какой имею – Давать совет тебе худой? Неси, сдавай, не медля часу, Свои полтысячи в сберкассу, В сберкассе – страхов не таи, Верь, я не злой тебе советчик! Не я за денежки твои, А государство все – ответчик: То, что дает ему народ Из всей, не пущенной в расход Своей наличности свободной, Оно пускает в оборот Для пользы нашей же, народной, Колхозной больше, чем иной. Что ж получается, родной: Что ты, имея лист вкладной, Свалив с себя тревоги бремя, Не пряча денежек в избе, Помог в одно и то же время И государству и себе. А зануждаешься ты лично В своих запасах, все практично: Идешь в сберкассу в день любой Ко мне, к примеру, – я, с тобой Сведя расчет весь аккуратно, Твой вклад верну тебе обратно, К тому же вклад верну я твой Еще с процентного лихвой!» Памфил – так было все на деле – Не в тот же час, не в тот же день, На той, однакоже, неделе, С трудом осилив дребедень Трусливых всех соображений, А больше – бабьих возражений, – Мол, не бросают «под плетень» Своих последних сбережений, – Явился в кассу. То да се. (А челюсть все-таки стучала!) «Вот, Еремей… принес… не всё: Четыре сотни для начала». Дед принял деньги, записал. Памфил глядел на деда дико. Ушел. А вечерком – гляди-ко! Обратно к деду причесал. «Верни мне деньги!» Дед с усмешкой Сказал: «Чудак ты друг, чудак. Бери, бери скорей, не мешкай, Ведь заболеть ты можешь так. Не веришь. Ясно: с непривычки. Все ж дома деньги стереги. А то пронюхают враги – В сундук залезут без отмычки!» Прошла всего лишь ночь одна, И в кассе вновь Памфил у деда: «Всё, понимаешь ли, жена… Да и моя в том есть вина… Сам не уверился покеда, Что тут сохраннее. Вот, на: Вношу полтыщи – всё сполна!» Ушел Памфил довольный крайне, Узнав от деда – «честный он!» – Что в кассе вклад – таков закон – Храниться должен в полной тайне. Зря деньги неча доставать: Никто не станет приставать. Вклад никого не станет зарить. Полтыщи долго ль разбазарить! Дед Еремей пример другим. «Фин-активист» он высшей марки. И с ним, подвижником таким, Кулак делить не станет чарки: Попытки эти здесь пусты. Глаз показать ему не смея, Кулак, завидя Еремея, Или шарахнется в кусты, Иль дунет крюку три версты. 1935
До новой встречи*
К закрытию 2-го Всесоюзного съезда колхозников-ударников.
Привет растущей силе*
Текст к колхозно-женскому плакату ИЗОГИЗа.
Про «бабу» злые прибаутки У нас уж больше не в ходу. Про «бабу» старые погудки С культурой новой не в ладу. Цена такому балагурью – Антисоветская цена. Мы распростились с этой дурью Бесповоротно и сполна. Поставив крест на мире старом, Верша великие труды, Колхозной женщиной недаром Мы так восторженно горды. Ее житейская дорога Уж не «от печки до порога», Пред нею новый, светлый путь Туда, где легче дышит грудь, Где неоглядные просторы, Где жизни радостной узоры И краски творческой весны Уже отчетливо ясны. Колхозный съезд второй недавно Нам показал ее так явно, Так полноценно: вот она, Возбуждена, увлечена Докладом, яркими речами, Чувств неиспытанных полна, Завороженными очами, Не отрывая их, глядит Туда, где Сталин сам сидит. И вот – она уж на трибуне, И ей – да, ей! Петровой Дуне! – Все рукоплещут. Сталин тож. Он рукоплещет всех сильнее. Он – стало ей теперь виднее, – Как на портреты ни похож, – Вблизи он проще и роднее. Все надо в памяти сберечь, Чтоб вспомнить над колхозной пашней, Как Сталин жадно слушал речь Ее, телятницы вчерашней. Она – еще не грамотей – Телят любила, как детей, Потом – ударничала в поле, Не только в поле, но и в школе, Чтоб, поработавши, «как черт», Стать полеводом первый сорт. Сдала здоровьем даже малость, Но всю болезнь – верней, усталость – Сняла награда: Крым, курорт… Теперь придут весна и лето, И вновь здорова и сильна… Конечно, Сталин знает это! Он знает, знает, кто она! Но также знает он заочно – С ним вместе знает вся страна! – И уважает имена И подвиги таких же точно Колхозниц славных, как она. Они лавиной мощной, бурной К той жизни ринулись культурной, Которой в мире краше нет. Родной колхозно-деревенской Растущей новой силе женской Наш братский, пламенный привет! При советской власти сталося, о чем прежде в сказках мечталося*
Текст к плакату ИЗОГИЗа.
Мужик из века в век пыхтел-кряхтел над сошкой, А дармоедов – каждый с ложкой – За ним тянулось – целый фронт: «Ты – наш кормилец!» «Ты – наш поилец!» «Ты – раб наш вечный, Ферапонт!» Сам Ферапонт голодный, Холодный, Порою темною, ночной, Измученный дневной работой и заботой, Усталый и больной, Страдая костяной Ломотой, Окутан темнотой, лежал в своей избе, В своей безрадостной темнице, И в темноте мечтал о солнечной судьбе, О сказочной жар-птице: «Хотя бы перышко мне от нее достать, Чтоб у меня в избе оно могло блистать!» А нынче – погляди на этой вот странице! – Колхозник скажет ли: «Я в темноте живу»? В колхозной электросветлице Крестьянская мечта о сказочной жар-птице Осуществилась наяву! Дыряво-лапотный крестьянин, бессапожный И невылазно-бездорожный, Всю жизнь он маялся, как каторжник острожный, В своей отрезанной от мира конуре И, глядя на возок, застрянувший в болоте, Мечтал о сказочном _ковре, О самолете_. Теперь колхозники строчат письмо в Москву: «Когда ж обещанный нам самолет пришлете?» Вдруг гул. В небесную все смотрят синеву. Аэропланов там – собьешься прямо в счете. Крестьянская мечта о чудо-самолете Осуществилась наяву! Голодный мужичок с голодною женой Век проводили свой в голодной перебранке, И утешалися они мечтой одной, Мечтой о скатерти – волшебной самобранке Ей прикажи, и все – еда любая – есть. Хоть в сказке досыта поесть! Колхозник говорит: «Не лодырем слыву! Зато живу теперь уж не в былом хлеву, И ем зато теперь не отруби в лоханке!» Крестьянская мечта о дивной самобранке: Осуществилася в колхозах наяву! Бранили баре мужика Площадно, Пороли баре мужика Нещадно. Трещали исстари, века, У мужика Бока. Мужик, житье свое чтоб скрасить горевое, Мечтал о сказочной дубинке-самобое: «Всем, всем, кто тянется к мужицким пирогам, Царям, помещикам, несытым всем врагам, Утробы чьи страда крестьянская кормила, Она б хребты переломила!» А нынче – дальний враг и здешний, Вредитель внутренний и поджигатель внешний, Пришипившийся пан, фашистский ли Мамай – Остерегись! Нас не замай! Не зря мы празднуем рабочий «Перво-май», Наш общетрудовой всемирный праздник вешний! Покорно мы ль согнем перед врагом главу? Притронься не к руке нам враг, а к рукаву, Так приключится с ним такое!.. На нападение ответим мы любое, Любую выжжем мы зловредную траву! Мечта о сказочной дубинке-самобое, Вот – воплощенная – пред нами наяву!