Шрифт:
Никандров позеленел, кое-как встал, размахнулся на Митьку, но тот зацепил ему ногу и швырнул в грязь.
Никандров пробовал выйти из грязи, но сползал ниже и барахтался в мутной воде канавы.
– Из союза, окаянные, из союза, разбойники…
А Митька перегнулся с крыльца через перила и запел:
Яко посуху пешешествовал израль.Но Никандров уже не слышал этих слов: он воевал и дрался с призраками:
– Меня топить… меня губить… морить голодом… Набрасывался на скользкий берег канавы и на всю улицу кричал:
– Долой союз!
К заводу бешеным галопом неслась полиция.
Социальная стратегия*
Контора завода работает сегодня особенно напряженно. Никто не гонит. Нет окриков, нет постоянного надоедливого глаза, но все работают с энергией, в которой скрыта тревога.
Правда, то и дело натянутые струны резко лопаются.
Двое писцов, сличающих расценочные таблицы, постоянно поправляют друг друга, задыхаются при чтении и куда-то гонят, гонят…
Регистраторы, занятые диаграммами, ходят от стола к столу и все ищут справок, открывают промахи.
Нумераторы стучат тяжело и резко.
Пишущие машинки – их целый оркестр – щебечут, как испуганные птицы. Волна их голосов то замирает, руки ослабляются от раздумья работающих, то загуляет жестким рокотом, в котором люди топят тревогу.
Телефонистка на станции, приютившейся в углу громадного зала, охрипла от крика: она то и дело переспрашивает, нарывается на неприятности при объяснениях, сердится… У ней показалась слеза…
На двух столах началась перебранка: старшему паспортисту показалось сегодня, что вся контора его хочет выжить…
За перегородкой, в чертежной, тоже что-то необычайное: чертежники и младшие инженеры гремят счетными машинами, включают и выключают проявительные лампочки. Там поднялась возня, кричат на мальчиков; те вырвались из дверей и понеслись галопом вниз.
Кого-то зовут, кого-то ищут…
Скорее!.. Скорее!..
Вдруг вздрагивает вся громадная контора…
Опускаются руки.
– Директорский телефон…
Девицы за ремингтонами вспыхнули… Стальной рокот оборвался. Писцы впились в бухгалтера.
Бухгалтер бледный, с трясущейся нижней губой, худой, чопорный, идет к телефону…
– Да… Здравствуйте… Виноват… Совершенно верно… Сию минуту… Восемьдесят… Да… Мужчин…
Контора замерла.
– Женщин пятьдесят… Сорок рублей… Да-да!.. Безусловно… Все на месячном… О, да!.. Сейчас… Сию секунду…
Бухгалтер поправляет смазанные волосы рукой, берет список служащих и, ни слова не говоря, быстро выходит.
– Сбавка! – пробасил паспортист.
Все вскочили, заговорили, заголосили… Телефонистка плотно закрыла дверь.
– Я так и знал…
– Недаром эту неделю они все придирались, – сказал мимоходом, но значительно старичок-регистратор.
– Это дело бухгалтера… – прозвучал голос, оставшийся неизвестным.
– Ну, чего ждать от жидов, – брякнул кладовщик.
– Позвольте, господа, я – еврей…
– Да я к слову…
Изящный регистратор подошел к девицам и галантно объяснил, что всем сбавят на двадцать процетов.
– Я только предполагаю, однако, – заключил он.
– Да это же ясно! – отвечал ему хор женских голосов.
– Как жить? Для семейных это – зарез, – говорили поодиночке пожилые дамы.
В коридоре зашумели.
Голоса…
– Это он?
Шаги…
– Да, это его, его шаги!
Военные, грузные… Шаги директора!
– Сюда!
Контора рванулась к работе. Писцы уткнулись… Зачитали опять расценочные ведомости… Машинки бешено застучали: точно сыплется на железо дождь крупной дроби.
Барышни вспыхивают и бледнеют… У них потеют руки.
Шаги у дверей…
– Нет-нет… Не сюда…
Пенсне сверкнули мелкой молнией в конторском коридорном окне.
Он не идет, он бежит… Он не смотрит, он жжет глазами… Он не курит, он ест, уничтожает сигару… Дым – это его дыхание…
Он решил!
Он злой, непреклонный…
Машинки снова сбавляют голоса, затихают.
– К-к-кажется, – заикается паспортист, – н-н-некоторых увольняют…
– Да! Это вернее!
– Конечно, конечно! Любимчики останутся…