– Да, да, для моей маменьки, – тихо отвечала она. И злоба, и слезы послышались в ее голосе. Голоса на минуту замолкли; потом Палтусов снова заговорил, – и снова прислушивался Логин к лживому шепоту мечты.

– Прочь сомнения! – звучал в мечтах Логина голос любимого ею, – пусть другим горе, возьмем наше счастье, будем жестоки и счастливы.

– Я проклинаю счастье, злое, беспощадное, – отвечала она.

– Не бойся его: оно кротко уводит нас от злой жизни. Любовь наша – как смерть. Когда счастием полна душа и рвется в мучительном восторге, жизнь блекнет, и сладко отдать ее за миг блаженства, умереть.

– Сладостно умереть! Не надо счастия! Любовь, смерть – это одно и то же. Тихо и блаженно растаять, забыть призраки жизни, – в восторге сердца умереть!

– Для того, кто любит, нет ни жизни, ни смерти.

– Отчего мне страшно и безнадежно и любовь моя мучит меня, как ненависть? Но связь наша неразрывна.

– Горьки эти плоды, но, вкусив их, мы будем, как боги.

А в саду говорили свое.

– Поверьте, Клавдия, вас терзают ненужные сомнения. Вам страшно взять счастье там, где вы нашли его. Ах, дитя, неужели вы еще так суеверны!

– Да, счастие мести, проклятое счастие, и родилось оно в проклятую минуту, – со сдержанною страстностью отвечала Клавдия.

– Поверьте, Клавдия, если бы вы решились отказаться от этого счастия, которое вы проклинаете, – однако вы его не отталкиваете, – а если б… о, я нашел бы в себе достаточно мужества, чтоб устранить себя от жизни, – жить без вас я не могу.

– Умереть! Вот чего я больше всего хочу! Умереть, умереть! – тихо и как бы со страхом сказала Клавдия, и замолчала, и низко наклонила голову.

На губах Палтусова мелькнула жесткая усмешка. Он незаметным движением закутал горло и заговорил настойчиво:

– Перед нами еще много жизни. Хоть несколько минут, да будут нашими. А потом пойдем каждый своею дорогою – вы в монастырь, грехи замаливать, а я… куда-нибудь подальше!

– Ах, что вы сделали со мною! Противно даже думать о себе. Я и не была счастлива никогда, – но была хоть надежда, – пусть глупая, все же надежда, – и я веровала так искренно. И все это умерло во мне. Пусто в душе – и страшно. И так быстро, почти без борьбы, вырвана из сердца вера, как дерево без корней. Без борьбы, но с какою страшною болью! Любить вас? Да я вас всегда ненавидела, еще в то время, когда вы не обращали на меня внимания. Теперь еще больше… Но все-таки я, должно быть, пойду за вами, если захочу выместить вам всю мою ненависть. Пойду, а зачем? Наслаждаться? Умирать? Тащить каторжную тачку жизни? Я читала, что один каторжник, прикованный к тачке, изукрасил ее пестрыми узорами. Как вы думаете, зачем?

– Какие странные у вас мысли, Клавдия! К чему эта риторика?

– К чему, – растерянно и грустно повторила она, – к чему он это сделал? Ведь это ему не помогло, – с участливою печалью продолжала она, – тачка ему все же опротивела. Он умолял со слезами, чтобы его отковали. Мало ли кто чего просит!..

– Поверьте, Клавдия, настанет время, когда вы будете смотреть на эти ваши муки как на нелепый сон, – хоть все это, не спорю, искренно, молодо… Что делать! Плоды древа познания вовсе не сладки, – они горькие, противные, как плохая водка. Зато вкусившие их станут, как боги.

– Все это слова, – сказала Клавдия. – Они ничего не изменят в том, что с нами случится. Довольно об этом, – пора домой.

В мечтах звучало:

– Мимолетно наслажденье, радость увянет и остынет, как стынут твои руки от ветра с реки. Но мы оборвем счастливые минуты, как розы, – жадными руками оборвем их, и сквозь звонкое умирание их распахнется призрачное покрывало, мелькнет пред нами святыня любви, недостижимого маона… А потом пусть снова тяжело падают складки призрачного покрова, пусть торжествует мертвая сила, – мы уйдем от нее к блаженному покою..

– В душе моей трепещет неизъяснимое. Что счастие и радости, и земные утехи, бледные, слабые! Наивная надежда так далека, так превысил ее избыток моей страсти! Детская вера упраздняется совершеннейшим экстазом недостижимой любви. Память минувшего, исчезни! Рушатся, умирают тени и призраки, душа расширяется, яснеет, – без борьбы свергаются былые кумиры перед зарею любви, без борьбы, но переполняя меня сладкою болью.

– Любить – воплощать в невозможной жизни невозможное жизни, расширять свое существование таинственным союзом, сладким обманом задерживая стремительную смену мимолетных состояний!

– Так жажду жизни, что поработить себя готова другому, только бы жить в нем и через него. Возьми мою душу, ты, который освободил ее от мелькания утомительных призраков жизни, – свободную, как дыхание ветра, возьми ее, чтобы чувствовала она в своей пустыне властное веяние жизни. Всюду пойду за тобою, наслаждаться ли, умирать ли, влечь ли за собою минуты и годы ненужного бытия, – всюду пойду за тобою, навеки твоя…

– Старые заветы исполнятся, мы будем, как боги, мудры и счастливы, – счастливы, как боги.