— Посиди пока здесь! — сказал дежурный офицер милиции, закрывая за Гвоздем тяжелую металлическую дверь на замок.

В комнате для задержанных не было ни стула, ни стола — не полагалось по каким-то там милицейским правилам. Зато имелась скамья, на которой уже беззаботно похрапывал какой-то громила с бандитской рожей, заняв все «спально-сидячее» место. Гвоздь хотел было разбудить товарища по несчастью и попросить его подвинуться, но потом, взглянув еще раз на лежащего мордоворота, передумал и отошел в другой угол.

«Приехали! — с горечью подумалось ему. — «Здравствуй, дом родной тюряга, и прощай, свобода-мать!..» — процитировал он про себя строчку из запомнившейся ему длинной баллады, сочиненной каким-то зеком.

Сняв пальто, Гвоздь постелил его прямо на пол и улегся, надвинув шапку на глаза.

Перед тем как задремать, он представил себе морду того здоровяка, что сейчас выводил носом заливистые рулады, храпя на всю камеру. Что-то Гвоздю почудилось в этой физиономии знакомое, хоть и давно забытое. «Да это же сам Гоша Канаринский, которого у нас в колонии прозывали Каналья!.. — вдруг вспомнилось Гвоздю. — Вот с ним мне снова встретиться не приведи, Господи! Да нет, не он это! Сколько лет уж прошло. Каналье и тогда-то было далеко за тридцать, а сейчас должно быть около пятидесяти. А тому, что разлегся на скамье, не больше двадцати пяти. Нет, не он! А вдруг все же он, Каналья? Только хорошо сохранившийся? Ведь он всегда за собой ухаживал. Даже зубы чистить наловчился указательным пальцем… Да, Каналья себя очень любил…»

И в сознании Гвоздя возникла череда ярких картинок, отражавших его первую «ходку». Видимо, именно фигура Канальи явилась тем ключиком к кладовой памяти, где Гвоздь хранил самые неприятные воспоминания о прошлом.

Попав в колонию впервые, Гвоздь оказался в одном из отрядов, осужденные которого занимались в основном изготовлением мягкой мебели типа кресел и диванов. Отрядный — старший лейтенант Хромов — поставил Гвоздя на в общем-то непыльную работу, которая не требовала высокой квалификации и большой физической силы. Это было плетение спинок для кресел из древесных отходов — коры и веток.

С нормой первое время Гвоздь справлялся легко, оставалась даже минутка-другая для того, чтобы покурить и поболтать с такими же, как он, бедолагами. Но лафа, как известно, длится не вечно. В один прекрасный день к Гвоздю подошли двое, из которых он знал только зека по кличке Вермут.

— Будешь нынче корячиться в спальнике! — заявил Вермут, поигрывая увесистой деревянной заготовкой для ножки кресла.

— Чего это? — заупрямился Гвоздь. — По графику мое дежурство будет только через три дня.

— Да? А я и не знал! — кривая усмешка нисколько не украсила физиономию Вермута. — Значит, через три дня?

— Ну да!

— Митюха, у Гвоздя плохо с понималкой, ты не находишь? — обратился к приятелю, такому же здоровяку, как и он сам, Вермут. Затем, даже не повернувшись, он резко ударил краем деревяшки Гвоздя в живот, от чего у того перехватило дух и он скрючился, пытаясь продохнуть.

Когда Гвоздь наконец отдышался, то ни Вермута, ни его дружка рядом уже не было. Зато стояло пустое ведро и швабра. Не говоря больше ни слова, Гвоздь поплелся мыть полы в бараке.

На следующий день Вермут нахально заявил Гвоздю:

— Будешь теперь корячиться в спальнике за меня кажный раз! Иначе плохо будет!

Дальше — больше. Гвоздю пришлось выполнять по полторы-две нормы за рабочую смену, поскольку его плетеные блоки понадобились другому зеку, не желавшему особенно перетруждаться.

Так продолжалось довольно долго. До тех пор, пока на Гвоздя не обратил внимание вор в законе Каналья. И произошло это где-то за три-четыре месяца до освобождения Гвоздя из заключения.

— Тебя вызывает сам Каналья! — испуганно таращась, заявил дневальный Гвоздю, когда тот только вернулся в барак после ужина.

От этих слов у Гвоздя мурашки пробежали по спине. Он-то знал, что Каналья «вызывает» к себе только тех, кто занимался стукачеством, сотрудничая с представителями зоновской администрации. Совсем недавно перед этим точно так же Каналья вызвал к себе соседа Гвоздя по койкам Василия Конопатого — и что из этого вышло? Конопатый после того «вызова» прямиком отправился к лепилам в лазарет. Говорили, что ему отбили почки…

Гвоздь вошел в каптерку, что называется, на полусогнутых от страха. Там он увидел самого Каналью, восседавшего за письменным столом. Его обнаженный торс, на котором живого места не осталось от татуировок, лоснился от пота. Среди замысловатых рисунков на телесах Канальи особо выделялись восьмиконечные звезды, кот в сапогах и голова тигра с оскаленной пастью.

Гвоздь, немного разбиравшийся в тюремной «геральдике», сразу сообразил, что подобные «ордена» просто так не вешают. Их надо было еще заслужить.