Младшая дочка Света, одетая в черное платье, конечно, снова утирала слезы на лице, а может быть, только притворялась… Ее муж Василий — «новый русский» — то и дело отходил в сторонку и с явным облегчением выкуривал очередную сигарету из пачки «Мальборо». Ему смерть тестя была, по всему чувствовалось, до лампочки. Но этого хмыря Гвоздь еще мог понять и простить, ведь когда человек женится, то зачастую забывает, что брачными узами он соединяется не только с любимой женщиной, а и вступает в родственные связи с целой кучей ее родственников, которых приходится терпеть и даже выказывать им всяческое уважение. Но вот свою старшую дочь Веронику, приехавшую на похороны отца из Орла, Гвоздь ни понять, ни простить не мог. Она (в который раз!) заявилась на его погребение здорово под мухой и к тому же притащила с собой сразу двух кавалеров, с которыми теперь время от времени и похохатывала чуть в стороне от могильной ямы.

«Вот же стерва! — думалось Гвоздю. — А ведь я всегда считал Вероничку своей любимицей… Конфетки ей покупал, шоколадки! Так-то она отплатила мне за все, что я для нее сделал?»

Затем «бесплотный дух Гвоздя», все видевший и подмечавший, стал свидетелем того, как «генерал-прапорщик» Нина Самойловна — главврач туберкулезного санатория-профилактория «Зеленая роща» — произнесла прочувствованную речь над гробом умершего, ни одного слова из которой Гвоздь так и не уразумел, как будто врачиха говорила только на неизвестной ему медицинской латыни. Закончив выступать, она подала команду: «Становись!», и тут же по мановению ее поднятой вверх левой руки выстроилась шеренга людей в белых халатах — врачей, медсестер, сестер-хозяек. Последним в этой шеренге оказался ничем особенно не приметный худощавый чернявый санитар лет двадцати трех от роду по имени Тимур, недавно устроившийся сюда на работу. Но самым удивительным было то, что в руках Тимура и всего другого медперсонала Гвоздь обнаружил автоматы Калашникова.

— Заряжай! — грубым голосом капитана Ненашего — начальника отряда в колонии строгого режима, где Гвоздь отбывал свой второй срок, — приказала Нина Самойловна. — Для отдания последних почестей безвременно ушедшему от нас туберкулезнику Федосееву по кличке Гвоздь троекратный… огонь!

И громыхнули автоматы, нацеленные в белый свет, как в копеечку, и… распустились на темнеющем предвечернем небе прекрасные «цветы» фейерверка!

— Что вы вытворяете! — заорал «дух Гвоздя», возмущенный до самой глубины. — Я запрещаю салютование! Так дела не делаются на похоронах!..

Но его воплей почему-то никто не услышал, и от этого ему стало так страшно, что по телу продрал мороз, ноги и руки задрожали, как заячий хвост, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Тут-то Гвоздь и очнулся.

— Вот дьявол! — прошептал он. — Ни минуты покоя…

Ранним утром Кирпич, за которым Гвоздь решил следить неотступно, чтобы побольше выведать о его неблаговидных делишках, ушел из санатория. Гвоздь, разумеется, тут же последовал за ним. На некотором расстоянии, конечно, чтобы не быть замеченным. И ему удалось подсмотреть то, как Кирпич вышел на шоссе, где его уже поджидала все та же белая «Нива», которую Гвоздь видел еще вчера, уселся в нее и куда-то укатил, даже не спросив разрешения на отбытие у строгой Нины Самойловны.

«Куда же это Кирпич намылился? — подумалось Гвоздю. — Наверное, снова будет мочить народ… Ну и тип! Как бы о нем разузнать побольше? Ведь если бы удалось собрать на Кирпича компромат, то можно было бы подергать его за мошну. А она у подобных типов всегда туго набита».

Понимая, что разузнать о каких-то подробностях из прошлого Кирпича будет очень и очень непросто и даже опасно для жизни, Гвоздь тяжело вздохнул и поплелся обратно к санаторию. Скоро должны были позвать на завтрак.

Неподалеку от двухэтажного обшарпанного здания санатория-профилактория на тропинке, проложенной в снегу, Гвоздь нос к носу столкнулся с санитаром по имени Тимур, которого уже видел во сне этой ночью.

— Ты откуда? — подозрительно оглядывая Гвоздя, спросил Тимур.

— Утренний моцион, — соврал Гвоздь. — Дышу свежим морозным воздухом. Моим легким это очень даже полезно. Врач сказал!

— Ври больше! — выпалил Тимур. — Небось за водкой на станцию бегал? Гляди у меня! Все главной доложу…

— «Генерал-прапорщику»? Это оговор! — взвизгнул Гвоздь, не терпевший всяческой несправедливости. — Да я, если хочешь знать, вообще в завязке. Не пью, не курю и даже матом не ругаюсь…

— Ври больше! — снова повторил Тимур. — Ты-то, может, и в завязке, а вот другие отнюдь.

— Кто такие? — прищурившись, спросил Гвоздь.

— А хотя бы я сам, — на тон ниже признался Тимур и добавил: — Вчера лишку на грудь принял, сегодня опохмелиться требуется.

— Ну ты у нас парень еще молодой, здоровый, сам на станцию сбегаешь, — махнул рукой Гвоздь, пытаясь обойти приставучего санитара по глубокому снегу.

— А я туда и иду, — признался Тимур.

— Скатертью дорога и Бог в помощь! — пожелал Гвоздь.

Когда его с санитаром разделяло уже метров десять, Гвоздь вдруг сообразил, что неплохо было бы порасспросить Тимура о Кирпиче. Как медработник, он должен был иметь о нем полную информацию.

— Послушай, Тимур! — крикнул Гвоздь в спину удалявшемуся санитару.

— Чего? — спросит Тимур, повернув голову.

— У меня к тебе разговор имеется, — Гвоздь вновь приблизился к санитару.

— Что еще за разговор? — недовольным тоном осведомился Тимур.

— Скажи мне прямо, что это за тип у нас такой появился по фамилии Лященко? Странный он какой-то…

— Правосторонний тубик в стадии купирования, — с трудом выговорил Тимур.

— Это как раз мне понятно… А вот откуда он взялся? Что за ним числится? — быстро произнес Гвоздь, заглядывая санитару в глаза.