В этом смысле можно понять недовольство Б.Ф. Скиннера: «Ментализм вернулся, как наводнение… Стало модным вставлять словечко “когнитивный” где только можно».

Следующие положения А.А. Потебни, касающиеся чувств (эмоциональных процессов), свидетельствуют об этом со всей очевидностью: во-первых, «чувства не только сопровождаются мыслью, но и находятся от нее в зависимости»; во-вторых, «причины чувства вообще можно искать не в том, что вообще представляется, а в том, каким образом представления действуют друг на друга»; в-третьих, «чувство вообще может быть названо состоянием души при известных движениях представлений (в обширном смысле этого слова), при изменении их взаимных отношений». Но не только «чувства», но также и «память», «воспоминание», «рассудок», «воля» и даже «желание» толкуются А.А. Потебней как «результат известного отношения представлений».

Относительно последнего следует заметить, что А.А. Потебня определял слово, как «средство создавать идею, потому что только посредством него происходит и разложение мысли. Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту закономерность, которую потом переносит на мир. Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственного к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак».

Предвосхищая ошибки когнитивистов, А.А. Потебня предупреждал: «Говоря о переходе образа предмета в понятие о предмете, в более исключительно человеческую форму мысли, мы увидим, что этот переход может совершиться только посредством слова, но при этом будем помнить, что само слово никак не создает понятия из образа, что понятие, как и многое другое в личной и народной жизни, навсегда останется для нас величиною, произведенною, так сказать, умножением известных нам условий на неизвестные нам силы и, вероятно, неисследимые силы».

Эпиктет писал: «Вот как обстоит и с привычками и способностями души. Когда ты разгневаешься, знай, что не только это с тобой случилось зло, но что ты и привычку эту усилил, как бы подбросил в огонь хворосту. Когда ты покоришься кому-то в любовной связи, не одно это поражение считай, но что ты и дал пищу своей невоздержности, усилил ее. […] Так вот, если ты хочешь не быть раздражительным, не давай пищу этой свое привычке, не подбрасывай ей ничего способствующего ее усилению. Сначала успокойся и считай дни, в которые ты не раздражался. “Обычно я раздражался каждый день, теперь через день, потом – через два, потом – через три”. А если у тебя пройдет так тридцать дней, соверши за это жертвоприношение богу. Привычка ведь сначала ослабляется, а затем и совершенно исчезает». Такая же рекомендация Эпиктета относится и к «огорчению», и к другим психическим явлениям, причем очевидно, что речь идет о динамических стереотипах, а не об одной лишь коррекции «когниций».

Чего стоит одно лишь понятие «автоматических мыслей» А. Бека. При этом примечательны методы «борьбы» с ними, принятые в когнитивной психотерапии. «Распознанные» (1) автоматические мысли должны быть «вербализированы» (2), то есть осуществляется поведенческий механизм «отречения в речи». Далее производится «анализ» (3) этих автоматических мыслей, что задействует поведенческий механизм «Объем/Интенсивность» («интеллектуализация). Наконец, психотерапевты занимаются «изменением» (4) этих автоматических мыслей, что иначе как «переозначиванием» и не назовешь (также поведенческий механизм). В завершение всего теоретиками когнитивной психотерапии делается следующее утверждение: «Успешное применение на практике новых стратегий в большей степени способствует устойчивым изменениям, чем сугубо теоретические объяснения» (5), иными словами, речь идет уже о чисто поведенческой, можно даже сказать, «бихевиоральной» психотерапии.

Это обстоятельство отмечал уже М.М. Бахтин, которого ныне причисляют к когнитивным психологам: «Мы никогда не доберемся до настоящих существенных корней данного единичного высказывания, если будем их искать только в пределах единичного индивидуального организма даже тогда, когда высказывание касается самых, по-видимому, личных, интимных сторон жизни человека. Всякая мотивировка своего поступка, всякое осознание себя (ведь самоосознание всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного словесного комплекса) есть подведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка».

Здесь опять уместно сослаться на М.М. Бахтина, который весьма недвусмысленно проясняет суть проблемы, с которой столкнулось когнитивное направление психотерапии. Во-первых, он озвучивает следующее положение, которое, разумеется, разделяет любой когнитивный психотерапевт: «Содержание человеческой психики, содержание мыслей, чувств, желаний – дано в оформлении сознанием и, следовательно, в оформлении человеческим словом. Слово – конечно, не в его узко лингвистическом, а в широком и конкретном социологическом смысле – это и есть та объективная среда, в которой нам дано содержание психики. Здесь слагаются и находят внешнее выражение мотивы поведения, соображения, цели, оценки. Здесь рождаются и конфликты между ними». Однако буквально следом М.М. Бахтин добавляет: «Сознание – это тот комментарий, который всякий взрослый человек прилагает к каждому своему поступку». Именно этот наиважнейший аспект и выпадает из теории когнитивной психотерапии.

В своей статье «Теория поля и научение» К. Левин внимательно рассматривает роль «когнитивной структуры» в поведении человека, выделяет ее как самостоятельный фактор, играющий существенную роль в научении. Однако вся эта многотрудная работа приводит его к весьма показательному выводу: «Когнитивная структура» меняется посредством сил, вытекающих из нее самой (“первый тип сил”), но эти силы есть “проблема фигуры и фона”, то есть “конкретных паттернов и их внутреннего равновесия”». Иными словами, речь идет о динамических стереотипах, что и подтверждает сам автор: «Силы, ведущие к изменению в когнитивной структуре, очень похожи на те силы, которые управляют перцептивными полями, если не тождественны им», а «законы, которые определяют образование паттернов в восприятии, приблизительно такие же, как законы, определяющие образование паттернов в мышлении и памяти». «Второй тип сил», изменяющих «когнитивную структуру», – «потребности и побуждения». Далее К. Левин разъясняет: «Эти силы играют важную роль при решении любой интеллектуальной задачи. На самом деле можно сказать, что психологическая сила, соответствующая потребности, имеет два основных результата. Она ведет либо к передвижению индивида в направлении психологической силы, либо к изменению его когнитивной структуры таким образом, который соответствует такому передвижению или который облегчает его. […] Мы видели, что интеллектуальные процессы, которые можно рассматривать как один из типов продуктивной деятельности индивида, зависят от эмоционального состояния, то есть напряжения, степени дифференциации, размера и текучести жизненного пространства в целом. Непосредственным следствием связи между когнитивной структурой и восприятием является то, что восприятие тоже зависит от потребностей и эмоций индивида». Иными словами, круг замкнулся – «картина» обслуживает «схему».

А. Пуанкаре свидетельствует об этом непосредственно. Он рассказывает о случае, когда, беседуя о каких-то посторонних вещах со своим попутчиком, он «заносил ногу на ступеньку омнибуса» и в голову к нему внезапно пришла идея об ошибочности избранного им подхода для определения «фуксовых функций», хотя его «предыдущие мысли не имели с нею ничего общего». «Я не поверил этой идее, – продолжает А. Пуанкаре. – Для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, возобновил начатый ранее разговор. Тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной». На основании этого и других примеров А. Пуанкаре делает вывод: «Можно думать, что сознательная работа оказалась более плодотворной благодаря тому, что она была временно прервана и отдых вернул уму его силу и свежесть. Но более вероятно, что это время отдыха было заполнено бессознательной работой, результат которой потом раскрылся». Выражаясь более точно, следует сказать: отсутствие необходимого динамического стереотипа «картины» ученого не давало ему возможности решить поставленную задачу, однако соответствующие элементы «схемы» искали выход в «картину». Какое-то несущественное внешнее воздействие оказалось достаточным, чтобы этот «выход» состоялся, элементы «картины» легли соответствующим образом и образовали новый ее динамический стереотип. Понятно, впрочем, что «задачка» была поставлена «картиной», однако решалась она «схемой». Однако же и поставить эту «задачку» без участия «схемы» было невозможно.

Л. Витгенштен считал утверждения Д. Мура о том, что тот находится на земле, – недостоверными, он также не желал согласиться с «допущением» Б. Рассела, что в комнате, где они беседуют с Л. Витгенштейном, нет носорога, поскольку проверить этот факт и исключить такую возможность нельзя. Все это кажется нелепым и даже бессмысленным, но в каком-то смысле во всех этих случаях Л. Витгенштейн куда более «рационален», нежели его оппоненты.