Процитируем отчет Станислава Грофа о состоянии человека, пережившего на сеансе ЛСД-терапии «первую базовую перинатальную матрицу»: «…активация этой матрицы проявляется в переживании космического единства. Его основными характеристиками являются выход за пределы дихотомии субъект-объект, чрезвычайно положительное действие (мир, спокойствие, радость, безмятежность и блаженство), особое чувство сокровенности, трансцендирование времени и пространства, переживание чистого бытия и богатство проникновения в космическую релевантность (уместность всего в космосе). Часто субъекты говорят о вневременности настоящего момента и утверждают, что они касаются бесконечности. Они указывают на невыразимость и подчеркивают ошибочность лингвистических символов и структуры нашего языка в передаче этого события и его значения. Описание космического единства обычно полно парадоксов, нарушающих основные законы и самое существо Аристотелевой логики»80.

В этом заключении С. Грофа отчетливо определяются критерии индивидуальных отношений с миром, пережив их в процессе психоделического транса, его пациенты были способны на них и в реальной жизни. Кроме этого, данный психологический опыт часто сопровождается ощущением «потери себя», разотождествления с собственным телом, эмоциями, личностью, а также ощущением мировой гармонии, великого порядка вселенной и так далее. Все это, в той или иной мере, может характеризовать индивидуальные отношения с миром. Хотя надо заметить, что такой – «химический» – путь достижения этих отношений, в целом, вызывает большие сомнения. Конечно, на структуру личности можно воздействовать и «извне», но изменения, которые в ней произойдут по результатам таких воздействий, вряд ли можно считать желательными.

Многообразные религиозные свидетельства также демонстрируют соответствие критериям индивидуальных отношений. «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты, – описывает переживания Алеши Карамазова Ф.М. Достоевский. – Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. “Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…” – прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и “не стыдился исступления сего”. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”. Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всех и за вся, а “за меня другие попросят”, – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков»81.

Введение идеалистических конструкций и категорий в пространство опыта неизбежно искажает истинную природу переживания, вот почему мы всегда сталкиваемся с трудностями, пытаясь анализировать индивидуальные отношения человека с миром, которые он сам определяет как «религиозный опыт». Впрочем, основные черты этих переживаний очевидны и совпадают с аналогичными чертами индивидуальных отношений, свободных от религиозной риторики.

Мир мифа, по понятным причинам, оценить трудно. Тем более, трудно оценить специфику переживания, свойственного человеку, принадлежащему этому миру. Впрочем, некоторые особенности этого мировосприятия можно считать определенными. В мире мифа все уместно, он устроен непротиворечиво (не в том смысле, что в нем нет противоречий, они просто не рассматриваются как таковые). В мире мифа жизнь утверждается такой, какой она является человеку, и это очень существенное отличие от известного, привычного нам мира. Да, и в мире мифа жизнь подвержена интерпретации, но здесь важна последовательность. В мире мифа человек сначала принимает жизнь такой, какая она и есть, и лишь затем принимается ее интерпретировать, переиначивать, в современном мире просто за счет внутреннего устройства человека все происходит наоборот. И в такой позиции человека, принадлежащего миру мифа, заключена уникальная мудрость, поскольку таким образом он лишается пружины внутреннего сопротивления миру.

Мир мифа – это эйдесическое переживание жизни, а дальше начинаются интерпретации, но мифологическое мышление и здесь себе не изменит. «Решительно все на свете может быть интерпретировано как самое настоящее чудо, – пишет о мифологическом мышлении А.Ф. Лосев, – если только данные вещи и события рассматривать с точки зрения изначального блаженно-личностного самоутверждения. […] Всякий переживал это странное чувство, когда вдруг становится странным, что люди ходят, едят, спят, родятся, умирают, ссорятся, любят и пр., когда вдруг все это оценивается с точки зрения какого-то другого, забытого и поруганного бытия, когда вся жизнь предстает вдруг как бесконечный символ, как сложнейший миф, как поразительное чудо. Чудесен сам механизм, мифически-чудесны самые “законы природы”. Не нужно ничего специально странного и страшного, ничего особенно необычного, особенно сильного, могущественного, специально сказочного, чтобы осуществилось это мифическое сознание и была оценена чудесная сторона жизни. Достаточно самого простого, обыденного и слабого, незнающего и пр., чтобы уже осуществился миф и сотворилось чудо. […] Мифическая целесообразность, или чудо, применима решительно к любой вещи; и можно говорить лишь о степенях чудесности, вернее же – даже не о степенях чудесности, а, собственно, о степенях и формах первозданно-блаженного личностного бытия и о применении их к эмпирически протекающим событиям. Можно прямо сказать, нет даже степеней чудесности, что все в одинаковой мере чудесно. […] Весь мир и все его составные моменты, и все живое и все неживое, одинаково суть миф и одинаково суть чудо»82.

Мифу, как известно, суждено было утонуть в догматизме монотеизма, в прагматизме научно-технических революций, в коллизиях классовых отношений, в войнах и революциях. И если раньше, будучи в индивидуальных отношениях с миром, человек со-бытийствовал своим богам в каждом движение ветра, в набежавшей волне, в луче восходящего солнца, то теперь он принялся служить им, исполнив все свои действия формализмом. «Бог» был определен, ему нашли имя и атрибуты, а религиозные чувства верующих облекли в стандартизированную форму ритуала, «таинства», исповеди, поста, молитвы и так далее. С этой поры человек уже не мог использовать религию как «точку входа» в реальность индивидуальных отношений. «Рационально-предметное сознание, – пишет С.Л. Франк, – заменяющее царство духов, в котором мы соучаствуем, миром вещей, в котором мы трезво и хладнокровно “ориентируемся”, – другими словами, превращающее все “ты” в “оно”, – только наслаивается на эту основоположную жизненную установку и заслоняет ее, но отнюдь не вытесняет и не уничтожает»83.

Так произошла формализация наших отношений с миром, нас с ним перестало связывать эйдетическое переживание. «Пресловутая “духовная жизнь”, – пишет М. Бубер, – зачастую является препятствием для жизни в духе и в лучшем случае материей, которая в нем, покоренная и оформленная, должна исчезнуть. Это – препятствие, ибо совершенствование способности к приобретению опыта и к использованию обычно достигается через ослабление силы отношения, силы, единственно благодаря которой человек может жить в духе»84.

Мы ведем себя в отношении с миром, как экспериментатор с подопытным животным, и никак не можем взять в толк, что, являясь частью мира, мы сами постоянно выполняем роль подопытных. Впрочем, К. Ясперса, например, такое положение дел почти воодушевляет: «В отличие от восточного неприятия мира, – пишет он, – и связанной с этим возможностью “ничто” как подлинного бытия западный человек воспринимает мир как фактическую действительность во времени. Лишь в мире, а не вне мира он обретает уверенность в себе. Самобытие и рациональность становятся для него источником, из которого он безошибочно познаёт мир и пытается господствовать над ним»85. Впрочем, остается непонятным, почему «безошибочное» познание мира не приводит к ожидаемому господству над ним. И неслучайно сам К. Ясперс недоумевает: «Мир, возникающий в качестве аппарата обеспечения существования, принуждает все служить ему. То, чему в нем нет места, он уничтожает. Человек как будто растворяется в том, что должно быть лишь средством, а не целью, не говоря уже о смысле. Он не может обрести в этом удовлетворение; ему должно недоставать того, что придает ему ценность и достоинство. То, что во всех бедах было непререкаемым фоном его бытия, теперь находится в стадии исчезновения. Расширяя свое существование, он жертвует своим бытием, в котором он обретает себя»86.