– Я попросила тебя прийти, потому что ты – моя любимая ученица. Нет! Молчи! – строго приказала мисс Матесон. – Учителям не положено иметь любимчиков, но мне пришло время каяться в грехах, и это – один из них.

Знаю, у тебя есть тайна, мне не доступная, и она отличает тебя от всех, кого я учила. Скажи, Нелл, что ты думаешь делать, когда, вот уже скоро, закончишь Академию?

– Принять присягу, конечно, как только достигну совершеннолетия. Думаю, я бы хотела изучать искусство программирования и создания рактивных игр. Разумеется, со временем, когда я войду в число подданных Ея Величества, мне хотелось бы встретить достойного мужа и, возможно, растить детей...

– Стоп, – сказала мисс Матесон. – Как всякая девушка, ты, конечно, думаешь о будущих детях. Мне мало отпущено времени, Нелл, так что давай, в сторону все, что роднит тебя с остальными. Сосредоточимся на твоей необычности.

Здесь старая леди с неожиданной силой стиснула ей руку и даже чуть-чуть оторвала голову от подушки. Рытвины морщин на лбу стали еще глубже, глаза под капюшонами век вспыхнули нестарческим огнем.

– Ты отмечена судьбой, Нелл. Я знаю это с тех пор, как лорд Финкель-Макгроу пришел и попросил взять тебя, оборванную плебскую девочку, в мою Академию.

Можешь попробовать жить, как все – мы старались сделать тебя такой же; можешь, если хочешь, притворяться и дальше. Можешь даже принять присягу. Все это будет ложь. Ты – другая.

Слова эти ударили Нелл струей холодного горного ветра и развеяли дремотное облачко сентиментальности. Теперь она стояла на юру, открытая всем напастям. Однако в этом была и своя прелесть.

– Вы хотите, чтобы я покинула лоно приютившего меня племени?

– Я хочу только, чтобы ты поняла: ты из тех редких людей, которые выходят за рамки племен, и уж точно не нуждаешься ни в чьем лоне, – сказала мисс Матесон. – Со временем ты увидишь, что лоно это не так и плохо – если совсем точно, лучше многих. – Она с силой выдохнула, и как бы просела под одеялами. – Вот, я все сказала. Ну, поцелуй меня, и вперед.

Нелл приникла губами к иссохшей щеке, и сама удивилась, до чего же она мягкая, потом, не желая уходить так вдруг, припала к груди мисс Матесон и на мгновение замерла. Мисс Матесон легонько погладила ей волосы и фыркнула.

– Прощайте, мисс Матесон, – сказала Нелл. – Я никогда вас не забуду.

– Я тоже, – прошептала мисс Матесон, – хотя мне-то обещать легко.

Перед домиком констебля Мура вросла копытами в землю богатырская робобыла – что-то среднее между першероном и слоном. Ничего грязнее Нелл в жизни не видела – одна налипшая корка весила, наверное, сотни пудов. От нее несло нужником и тухлой водой. Между двумя пластинами брони застряла шелковичная ветка с листьями и даже ягодами; за бабками тащились стебли тысячелистника.

Констебль сидел в бамбуковой рощице. Гоплитская 35 броня, такая же исцарапанная и грязная, была в два раза больше него, отчего непокрытая голова казалась до нелепого маленькой. Шлем он сорвал и бросил в прудик, где тот плавал, словно изрешеченный корпус подбитого дредноута. Констебль страшно осунулся и исхудал; он отрешенно смотрел на стебель кудзу, который медленно, но неуклонно теснил лисохвосты. Едва глянув на его лицо, Нелл побежала заваривать чай. Констебль протянул к белой чашечке бронированную руку, которой мог бы крошить камни в труху. Широкие стволы встроенных орудий почернели и закоптились. Он взял чашечку из рук Нелл с точностью хирургического робота, но к губам не поднес – боялся, видимо, что от усталости не рассчитает и раздавит чашку о подбородок или даже снесет себе голову. Похоже, его успокаивал один вид поднимающегося пара. Ноздри констебля расширились раз, другой. "Дарджилинг, – сказал он. – Это ты правильно. Всегда считал, что Индия цивилизованнее Китая. Пора отвыкать от кимуна, лунг-янга, лапсанг-соучонга, и переходить на цейлонский, пекое, ассам."

Он хохотнул.

От уголков его глаз к вискам тянулись белые полоски засохшей соли. Он долго и быстро скакал без шлема. Нелл пожалела, что не видела, как констебль Мур мчится по Китаю на боевой робобыле.

– Все, последний раз вышел в отставку, – объяснил он, указывая подбородком в направлении Китая. – Консультировал одного тамошнего джентльмена. Сложный был человек. Многогранный. Теперь войдет в историю еще одним паршивым китайским воякой, не дотянувшим до планки. Удивительно, милая, – сказал он, впервые поднимая глаза на Нелл, – сколько денег можно загрести, отчерпывая вилами прилив. В конце концов приходится линять, пока еще платят. Не очень достойно, конечно, но какое достоинство у военных консультантов.

Нелл подумала, что констеблю не захочется входить в подробности, поэтому переменила тему:

– Кажется, я наконец поняла, что вы пытались объяснить мне годы назад, насчет ума.

Констебль сразу просветлел.

– Рад слышать.

– Вики подчиняются сложному моральному кодексу. Он вырос из мерзости прошлых поколений, в точности как до первых виков были георгианцы и регентство. Старая гвардия верит в этот кодекс, потому он дался ей потом и кровью. Эти люди растили детей в своих убеждениях, но дети верят в их кодекс по другой причине.

– Они верят, – сказал констебль – потому что им так внушили.

– Да. Некоторые не никогда и не усомнятся – они выросли узколобыми и могут объяснить, во что верят, но не могут объяснить, почему. Другие видят лицемерие окружающих и бунтуют, как Элизабет Финкель-Макгроу.

– Какой путь выберешь ты, Нелл? – с живым интересом спросил констебль. – Покорство или мятеж?

– Ни тот, ни другой. Оба слишком прямолинейны – они для тех, кому не по зубам противоречия и неоднозначность.

– Отлично! Браво! – воскликнул констебль. После каждого слова он ударял по земле свободной рукой, да так, что искры летели и почва под ногами у Нелл дрожала.