Ленни всегда первым все понимал, но сейчас он не понимает, а я не могу рассказать ему все, причину; когда я легла в Дарьене с Эрлом Сандерсом, мне это было неприятно — на террасе, лежа на том одеяле, я почти не слышала раздутые, шуршащие крылья, поскольку меня волновало другое: я жалела, что так наказываю Гарри за его совсем маленький проступок, а там пахло краской перил на террасе, и я думала о давно минувших летах. Однажды мы спустились вниз — туда, где на берегу красили лодку: я помню руку зайки и то, как песок забирался между пальцами моих ног, — краска была химическая и раскаленная на жарком летнем воздухе, а в море купальщики, и чайки летают в слепящей голубизне. Он тогда сжал мою руку, и я подумала: «Я запомню это навсегда». Но раздался стук в дверь, и индус Сирил открыл, впустив прямоугольник света. Там стоял тот шофер — Стэнли Косицки; он сказал:

— Вон та дама — она должна мне пятьдесят центов.

А я совсем забыла об этом.

— Ленни, — сказала я, — я забыла. Это шофер такси. Я должна ему пятьдесят центов, а у меня только тридцать. Вот. Можете доплатить ему остальное?

Ленни посмотрел на меня с разочарованием и отвращением.

— Господи, Пейтон. Ты берешь такси, когда у тебя даже на метро денег нет, а потом заставляешь человека ждать. Да что это с тобой?

— Извини, Ленни, — сказала я. — Я правда забыла. Вот, возьми, пожалуйста, тридцать центов и заплати ему остальное. Я тебе верну.

— О, ерунда. — Он встал, прошел к двери, его плечи наконец заслонили сердитое бормочущее лицо шофера. Я отчаянно старалась заставить губы заработать, сказать шоферу: «Извините», но дверь закрылась. Я сидела молча, отклонив сумку вверх, слушая запрограммированное тиканье колесиков, затем в другом конце комнаты я увидела, как Алберт Берджер раскрыл, точно акула, рот в беззвучном смехе, сказал:

— Да ну! И ирония состоит в следующем: при том отвращении, какое мы, человеки, питаем к своему телу, секрециям, и жизненным силам, и плазмам, даже самые слабые продолжают лежать во влажных и пахучих супружеских объятиях. Да ну! И однако же…

И однако сейчас что-то во мне более сильное, чем прежде, потянулось к часам: мы лежали с Гарри на надежных пружинах, подчиняясь точно движущимся колесикам, — так засыпаешь, чтобы существовать в некой стране, где мы снова оказывались молодыми, и нам снились луга или что-то другое, приятное, что появляется на краю сна: собаки, лаявшие однажды в сентябрьских лесах, утки, летящие по небу, и то, как он меня подхватил и понес — о Боже! — когда я была для него Духом Света!

— А теперь, пожалуйста, поступи так, как я тебе говорил, — сказал Ленни, глядя на меня. — Пойди к Лоре и скажи, чтобы она тебя покормила. У тебя голодный вид. Потом отправляйся домой. Я позже поговорю с Гарри. Возможно…

Я сказала:

— Нет, я не могу ждать. Пожалуйста, скажи мне, где он. Он вернется вместе со мной. И часы.

— Что? — сказал он.

Я промолчала.

— Что такое с часами? Почему ты их таскаешь с собой?

— Нипочему. Я только купила их.

— О, — произнес он. — Так что теперь ты…

Я встала.

— Нет, Ленни, — сказала я. — Пожалуйста, послушай меня. Ты должен сказать мне, где он.

— Нет.

— Ты должен, просто должен. Если ты не скажешь…

Он положил руки мне на плечи.

— Ш-ш, лапочка, успокойся. Если я не скажу, то что?

Я отвернулась.

— Я не знаю, — сказала я. — Я…

— Что?

— Я не знаю… убью себя.

Он схватил меня за локоть.

— Послушай, крошка. По-моему, ты в плохом состоянии. Послушай, моя машина рядом, я позвоню Страссмену, и мы возьмем Гарри и поедем в Ньюарк…

— Нет, — сказала я, — он сумасшедший. Страссмен. Он простужен.

— Что? — сказал Ленни.

— Ничего, — сказала я, — я хочу сказать… я хочу сказать: просто скажи мне, где Гарри. — Я повернулась и ухватила его за рукава. — Ты должен, Ленни. Ты должен…

Ленни обнял меня за талию и повел к выходу в коридор. Мимо людей, сидевших на четвереньках, похожих на камни, сквозь подводный, утопающий свет; блюз «Ванг-Ванг» отзвучал, и молодые люди крутили глазами-агатами в кольцах дыма. Значит, теперь в коридор.

— Ладно, — сказал он, — но если он не захочет тебя видеть, обещай, что придешь сюда или будешь с Лорой. Необходимо, чтобы кто-то заботился о тебе.

— Спасибо, Ленни, — сказала я, — ох, спасибо. Пожалуйста, извини меня, Ленни. Ты считаешь, что я плохая?

— Нет, — сказал он, — нет, лапочка. Просто надо, чтобы тебя наставили на путь истинный. Почему ты…

— Почему я что? — поспешила спросить я.

— Ничего, — сказал он.

— Почему я что? — повторила я.

— Почему ты так себя ведешь? Почему тебе надо было сбежать с этим Тони? Вот что доконало Гарри. И меня бы тоже. Почему? Почему? — Голос у него был мягкий, а я, хоть и старалась, ну как я могла говорить с Ленни, когда позади нас, в вестибюле, при его словах безобидно зашагали с важным видом мои бедные, презираемые бескрылые птицы со своими пятнистыми нелетящими крыльями, прошлись по лакированным кресла эпохи Регентства — а вокруг медь, безупречно чистые зеркала; ну как мне все это объяснить? Или когда я вспомнила: «Гарри не любит меня, тогда почему он так кричал на меня за неоплаченные чеки, и за грязь под кроватью, и за то, что я лежала в Дарьене с Эрлом Сандерсом, моей дохлой местью…» Все это действительно было бы трудно объяснить: что я не могла мириться с тем, что Гарри так орал на меня, поэтому я должна была с кем-то переспать, погибая от ненавистного, слыша эхо в ночи: «Что ты хочешь этим сказать, будто я не люблю тебя, Пейтон? Я люблю тебя больше, чем ты способна понять. Просто я не твой отец. Я не могу мириться с такими вещами». Вот оно: эхо моей вины и темнота, порожденная крыльями, — ну как мне объяснить это ему?