Титания. О да, мой Оберон, но наш… порок, увы, не сделал нас миролюбивей.

Оберон. На свой порок я сетовать не стал бы.

Титания. Я тоже нет, однако ж, Оберон, божественность моя страдает в этом теле. В границах этих тесных. Мне больно.

Видение исчезает. Слева прогулочным шагом появляются два весьма нервных господина — это Первенец и Учтивец.

Первенец. Не обижайся и не сердись: досюда и ни шагу дальше. Дальше я не пойду.

Учтивец. Как, уже здесь? Прямо здесь вот и начинается?

Первенец. Давай-ка повернем. Не к добру все это…

Учтивец. Да мыслимое ли это дело?! Ты боишься ночью через парк пройти, а в грёзах, словно какой-нибудь бык, мечтаешь загнать женщину в кусты и зверски ее изнасиловать!

Первенец. Да, толстуху…

Учтивец. Толстуху! Это ту самую, что живет с этим чудаком, тощим, как фламинго?

Первенец. «Живет»? Жила! Умер тощий.

Учтивец. Уже?

Первенец. Уже.

Учтивец. То есть как умер?

Первенец. А вот так!

Учтивец. И от чего же он умер?

Первенец. От чего, от чего? Тощий, который изо дня в день все тощает, в один прекрасный день исчезает, и дело с концом. От чахотки умер. От вируса. От чахоточного вируса. А может, еще от какого-нибудь вируса, науке не известного.

Учтивец. То-то я все время удивлялся: чего ради этот тонюсенький, почти до неразличимости тощий господин ходит с этой круглой, как шар, толстухой. Не иначе, они нашли друг друга по объявлению.

Первенец. Брачная контора с фототекой!

Учтивец. Компьютерный выбор!

Первенец. Познакомились в банке данных!

Учтивец. Гармоничная парочка, нечего сказать!

Первенец. Комики! Пат и Паташон!

Учтивец. Давай-ка поворачивать.

Первенец. Видишь, я же сразу сказал: давай лучше повернем.

Оба уходят влево. Из-за кустов показывается Оберон и направляется в сторону занавеса. Справа выходят Первый мальчик и Девочка. Он в брюках от комбинезона с нагрудником, на ней очки с толстыми стеклами, рваные кроссовки, майка с Микки-Маусом на груди, джинсы с прорехами на коленках, цепочка на щиколотке, щека и колени размалеваны, под мышкой игрушечная плюшевая собачка. Они несут ящик пива.

Первый мальчик. Сколько же может этот разнотык продолжаться! Неужели тебе трудно к моему шагу приладиться?

Девочка. А почему бы тебе не приладиться к моему шагу?

Оба уходят влево. Справа выходит Хельма. В этот миг в кустарнике возникает Титания. Она распахивает свой плащ и показывает себя. Хельма испуганно отшатывается, не в силах оторвать глаза от белого, словно гипсовая статуя, тела с густой, какой-то звериной шерстью в низу живота. Потом подбегает к Оберону.

Хельма. Послушайте! Ой, извините… но там в кустах женщина, женщина в кустах! Я в жизни ничего подобного не видела. Отвратительно! Женщина, и чтобы так обнажаться… Она распахивает плащ, нет, вы послушайте, — ой, я, наверно, очень напугалась! Вызовите же полицию! А если это увидит ребенок? Если ребенок такое увидит, о, Господи!

Оберон.

(Внезапно распахивает свой плащ и показывает себя.)

Хельма, зажав рот кулачком, убегает.

Титания. Не слишком-то ты с нею преуспел, мой господин.

Оберон. Ты тоже не особенно.

Титания. Передо мной она стояла дольше, она смотрела дольше на меня.

Оберон. Мгновенье девой запечатлено, посмотрим, как откликнется оно.

Титания. И все ж мы что-то делаем не так. Когда мы обнажаемся, им страшно. Я не увидела еще ни одного восторженного лица, ни искры от моего сияния не вернулось ко мне обратно. Как будто мне для собственной красы и не нужны людские восхищенья. Они проходят мимо и молчат. А то еще пугаются, кричат. Да где ж в них вожделение тогда? И ведом ли вообще им голос плоти?

Оберон. О нет, не знают люди вожделенья, неведомо им сладкое насилье, с которым существа с иных планет и звезд сливаются в объятии сладострастном. От наших свадеб приняли они лишь жалкое и скудное подобье; и даже то, что кажется им избытком чувственных радостей, на наш-то взгляд, всего лишь судорожное и скудоумное пользование божественным даром, который можно сохранить и преумножить лишь в расточительстве. Их вожделению так же далеко до нашего, как болотной саламандре — до дракона. А теперь даже и оно, судя по всему, сходит на нет и скоро совсем угаснет, если мы не вернем его к жизни.