— Изыди!

Она заколебалась:

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Уйди, говорю тебе, прочь, уходи сейчас же.

Она медленно поднялась и неторопливо, шаг за шагом направилась к двери. Черный облегающий костюм колыхался в лунном свете. Свирель умолкла.

Буалем спал тревожно: всю ночь Ба Хаму, карабкаясь по стволу пальмы, пытался поймать Амалию, проплывающую мимо него на ковре-самолете. Какая-то красавица, бывшая одновременно и Амалией, и Суад, и матерью Ахитагеля, танцевала у подножия дюны, а шакалы тем временем дожидались, когда она упадет, чтобы тут же сожрать ее. И вот самый старый из шакалов готов уже броситься на Амалию, опьяненную усталостью и танцем, а Буалем, взобравшись на дюну, громко кричит:

— Амалия!

Проснулся он весь в поту. Вокруг него луна проливала на песок бело-молочные полосы.

— Ты звал меня?

Буалем не сразу сумел отличить Амалию от видений, являвшихся ему во сне. Она сидела у него в ногах, на краю кровати, скрипевшей под ее тяжестью. Наконец он разглядел ее — распущенные волосы вились по ее плечам, словно огненные языки. Он отвернулся и снова взвыл не своим голосом:

— Изыди! Прочь отсюда!

На другой день они отправились на себибу лишь около полудня.

Их сразу же ошеломило изобилие красок и звуков. То был праздник и для глаз, и для слуха, привлекающий своей необычностью, однако видели они только внешнюю его сторону: некому было рассказать им смысл происходящего. Амайас был занят руководительницей женской группы, которая била в тамбурины изогнутыми палочками. Он называл ее Фанду. В те промежутки, когда она не играла, оба они громко смеялись, держась за руки. Харатин [111] , совсем еще молодой, цеплялся за черное покрывало Фанду. Он смотрел на нее взглядом побитой собаки — его желтые глаза неотступно следили за ней.

Танцоры изображали начальные этапы битвы, непрерывно повторяя одно и то же. На голове у них возвышались ярко-красные шлемы, закрывавшие полностью лица, только для глаз были оставлены прорези. На двойных, крест-накрест, перевязях висели пустые ножны для мечей. Две шеренги воинов стояли на противоположных сторонах дороги и, пританцовывая, двигались навстречу друг другу. Они встречались посередине и вступали в жаркую схватку, размахивая своими длинными мечами и копьями, затем к ним приближался, следуя тому же ритму, марабут, увенчанный огромным тюрбаном. Скрестив на груди руки, он вставал между двумя рядами воинов, которые делали вид, будто собираются продолжать битву, и только потом расходились, направляясь на свою сторону дороги, где они снова выстраивались. У каждой из этих двух сторон была своя группа женщин, бивших в тамбурины, — одни в белом, другие в голубом одеянии, стремительный ритм их ударов, пронзительные крики, которые они испускали, зажав кончик красного языка меж черными губами, подстрекали воинов, толкая их на битву и соразмеряя их продвижение вперед.

Фигуры танца повторялись снова и снова, менялись, следовали одна за другой до самого вечера. Амалия с Сержем неустанно запечатлевали для читателей «Плезир де Франс» не очень понятные, но красочные образы. Поздно вечером, когда солнце, давно уже скрывшееся за горизонт, освещало только самый гребень шедшей вдоль уэда возвышенности, воины и зрители разошлись. На дороге, истоптанной за день, остался налет сглаживавшей все линии золотистой пыли, которую ветер носил из конца в конец отведенной для празднества площадки.

Они отправились в Джанет вместе с Амайасом, Фанду и харатином с ласковым взглядом. Широкими рукавами своего платья Фанду вытирала краску, размазанную по лицу потом. Не отставая от нее ни на шаг, харатин следовал за ней нетвердой походкой. Вид у него был усталый, он не говорил ни слова.

— Послушай, Месауд, — сказала Фанду, — отнеси мой тамбурин домой.

Месауд вяло протянул руку. Он чуть было не уронил тамбурин.

— Это все киф, — заметила Фанду. — Он курит, чтобы забыть.

— Забыть кого? — спросила Суад.

— Женщину, разумеется.

Послышался смех Амайаса:

— Женщину? Уж не тебя ли?

Фанду засмеялась вместе с ним:

— По возрасту я ему в матери гожусь, но если бы захотела…

— Он ходит за тобой, словно тень.

— Надеется, что я верну ему ту женщину.

— Она ушла от него?

— Давно уже.

— Она его разлюбила?

— У Месауда больше не было денег, не стало ни силы, ни дома.

— А у него был дом?

— Он его продал… чтобы купить женщине драгоценности.

— Где же он спит?

— У меня, когда ведет себя как положено. А если мне надоедает смотреть в его печальные глаза, он идет спать в пальмовую рощу.

— Под открытое небо?

— Не знаю. Ничего не поделаешь, таков уж он уродился. По счастью, у него есть киф… и всевышний.

Буалем вздрогнул. Старая колдунья все смешала, она ставила на одну доску и киф, и всевышнего. Ему хотелось затолкать ей в пасть кощунственные слова — угостить бы ее хорошим тумаком, но в то же время он горел желанием узнать продолжение.