Это было в день Рождества Пресвятой Богородицы [4] 1793 года. Уже несколько недель благословенные нивы Прованса жгло беспощадное солнце, как нельзя более подтверждая библейский текст: “Небо над тобой, как расплавленная бронза, а земля под тобой, как раскаленное железо”. Однако в этот день горизонт с самого утра затянуло плотными фиолетовыми тучами, желтые подбрюшья которых то и дело озарялись сверкающими зигзагами молний. Громовые раскаты сотрясали прибрежные скалы, тысячекратным эхом отражаясь от вспененных гребней волн.

Хлынул проливной дождь, никакой плащ не продержался бы против него более минуты. Одна надежда — спасительный кров; все живое давно попряталось под крыши. Лишь один остался в открытом поле. Промокший до нитки, он отважно шагал по дороге, ведущей через виноградники и оливковые рощи к городку Боссе. Пропитанная дождем легкая, летняя одежда плотно, словно кожа, облегала его стройную, крепкую фигуру, но это, казалось, ни в малой степени не смущало одинокого путника. Его моложавое лицо то и дело расплывалось в довольной улыбке, а пружинистая походка была ни дать, ни взять, как у праздного гуляки, которому вовсе незачем куда-то торопиться.

На самой окраине городка, у дороги, стоял небольшой дом, Над дверью его красовалась вывеска с полустертыми буквами: “Кабаре дю руссийон” [5] . Не обращая внимания на дождь, путник не спеша подошел к дому, сдвинул шапку на затылок и, подбоченившись, внимательно стал разглядывать надпись.

— Кабаре дю руссийон, ишь ты! — воскликнул он. — Зайти, что ли, может там и в самом деле подают настоящий руссийон? Да нет, больно уж домишко-то неказистый. Пойду-ка я лучше дальше, мокрее все равно не буду. Вода — чудесный дар небес, только бы вино ею не разбавляли. Итак, решено, рулю дальше, и якорь бросаю не раньше, чем на рыночной площади.

Не успел он, однако, повернуться, чтобы продолжить свой путь, как дверь отворилась, и на пороге показался человек, в котором сразу можно было угадать хозяина.

— Дорогой мой, куда же это вы? — прогудел из-под сизого носа сиплый, пропитой голос. — Хотите захлебнуться в этом ливне?

— Ничуть, — ответил путник. — Непогода меня не одолеет, разве что ливень из ваших бочек…

— Тогда заходите скорее, потому как, похоже, у нас одинаковые вкусы, а я не из тех, кто травит добрых граждан дрянным вином.

— Ну что ж, поверю вам на слово и лягу в дрейф на пяток минут. О-ля-ля, новый парень на борту!

Последние слова он произнес, уже вступив в помещение и отряхиваясь, словно мокрый пудель. Хозяин услужливо придвинул ему стул, и он уселся в ожидании обещанного вина.

Маленький зал выглядел в высшей степени воинственно. Он был битком набит солдатами Конвента. Не считая последнего гостя и самого хозяина, там был один-единственный штатский — миссионер ордена Святого Духа. Священник тихонько сидел в уголке и, казалось, целиком ушел в свои думы, не замечая окружающих. Маленький и скромный, был он, видимо, наделен недюжинным мужеством: появиться в сутане среди дикой солдатни — для этого требовалась отвага. Во Франции в те дни все духовные ордена были уже упразднены, и от всех лиц духовного звания требовали принесения гражданской присяги на верность республике. С теми, кто эту присягу отвергал, обходились как с мятежниками. Несколько дней спустя после начала нашего повествования, 6 октября 1793 года, было отменено прежнее летоисчисление; 10 ноября Национальное собрание ввело Службу Разума; 7 мая 1794 года Конвент постановил, что никакого бога нет, а 24 мая распорядился, чтобы ни один гражданин не смел больше верить в бессмертие души. Не приходилось сомневаться, что храбрость маленького миссионера в подобных обстоятельствах в любую минуту могла обернуться для него крупными неприятностями.

К столику не успевшего еще обсохнуть незнакомца, слегка пошатываясь, подошел пышноусый тамбурмажор [6] .

— Эй, гражданин, откуда путь держишь?

— С верховьев Дюранса [7] .

— И куда же?

— В Боссе.

— Что тебе там надо?

— Навестить друга. Ты имеешь что-нибудь против?

— Х-м-м! Может и так, а может и нет.

— О-о-о! — с едва скрываемой иронией протянул незнакомец. Он положил ногу на ногу, скрестил руки на груди и устремил на тамбурмажора взгляд, в котором можно было прочесть все что угодно, кроме восхищения. Этому молодому человеку было никак не более двадцати двух — двадцати трех, но высокий лоб, густые брови, властный взгляд, орлиный нос, энергично очерченный рот, крепкая загорелая, не привыкшая к воротничкам шея, широкие плечи, гибкое телосложение — все это производило впечатление зрелости, независимости, некой необычности, и невольно внушало уважение.

— Чему ты удивляешься, гражданин? — спросил унтер-офицер. — Уж не полагаешь ли ты, что к главной штаб-квартире в Боссе может пройти любой, кому заблагорассудится?

— Нет, не полагаю. А вот ты, гражданин тамбурмажор, похоже, полагаешь, что тебе дозволено лезть к любому со своими расспросами.

— Молчать! Каждый солдат обязан охранять безопасность своей армии! Как твоя фамилия, гражданин?

— Сюркуф, — ответил спрошенный с легкой ухмылкой в уголке рта.

— Имя?

— Робер.

— Кто ты?

— Моряк.

— А-а-а, так вот почему ты столь беззаботно плескался, словно утка, в этом потопе, там, на улице! Кто тот друг, которого ты хочешь навестить?

— Гражданин гренадер Андош Жюно.

— Андош Жюно, адвокат?

— Да, он самый.

— Да это же мой добрый приятель! Откуда ты его знаешь?

— Мы встречались с ним в Бюсси-ле-Гран, где он родился.

— Точно! Ты не врешь, гражданин Сюркуф. Жюно служит в нашей роте. Я провожу тебя к нему. Но прежде ты должен с нами выпить.