На узловой станции, где одни поезда идут в направлении Петербурга, другие в Лебедянь, во время пересадки вышла из поезда знакомая Лебедянская акушерка и бух ему прямо про Сонечку: сама покончила с собой его Козочка выстрелом в сердце.

Трех вещей боялся в свете Семен Иваныч: первое – горных пропастей, которых он, степняк, никогда не видал, но снилось ему часто, будто он подходит к пропасти и пропасть тянет его. Второй страх имел перед фокусниками, – что если бы фокусники и магнетизеры не оказались на деле, как все говорят, обманщиками, а, правда, могут это – так вот, как подумаешь об этом, кажется, сходишь с ума, – очень страшно! А третье – самоубийство: мысль об этом как пропасть утягивает, и одно тут средство спасения: не думая, бежать, как от пропасти.

На станции в сторожке притулился Семен Иваныч, руки сложил на животике, а большими пальцами, как в купеческом быту часто видишь, палец о палец крутит мельницей, и час, и два, и сколько угодно так прокрутит, пока не перемелется и не выйдет новое решение.

Так вот был человек ясный, прозрачный, торговал, грелся – гонял коровьими хвостами кубари, и тут бы ему от всех и цена, и учет, и дань, но вот, поди, узнай его на узловой станции, одинокого, когда он часами сидит, крутит пальцами и выкручивает ни с чем не сообразное: собрался ехать на похороны, а узнав, что покойница сама с собой покончила, поехал в Петербург за дешевыми немецкими товарами.

Приехал-то приехал Семен Иванович в Петербург, а выбраться оказалось труднее: заказал билет – обещали к пятнадцатому декабря, сиди целую неделю без всякого дела в этом аду. Никаких дешевых немецких товаров не оказалось, пустяки всякие – кремешки, зажигалки, немного какао, и то все продается по ужасной цене; делать купцу вовсе нечего. Громят винные погреба, всюду стрельба и такие лица у людей, что заглянуть страшно. Днем еще туда-сюда, а вечером в номере все страхи к Семену Иванычу собираются, хуже, чем во всяких снах и предчувствиях.

«Положим, – размышляет, – это не наш народ русский разделывает, а разные фокусники и магнетизеры».

А старинный страх Семена Иваныча перед фокусниками другое нашептывает:

«Вдруг это и есть такая настоящая правда, и такая новая жизнь сложится до второго пришествия?»

Второй страх, пропастной, тоже постоянно мучит в номере: то светло и тепло в комнате, а то вдруг, без всякого предупреждения, свет электрический погаснет, и с тоненькой восковой свечкой сидишь, как над пропастью.

И третий страх лезет тогда, самоубийственный страх, и вышел бы на черную улицу, расстегнул бы волосатую грудь: «Валите, ребята, в меня – один конец!»

Но Боже сохрани выйти на улицу; чуть засмеркается, бегом бежит Семен Иваныч в свой номер, и там один, со своими страхами, кружится, как заяц, на залитом водой голодном острове.

Утром пятнадцатого мальчик принес билет на поезд в десять часов вечера. Обрадовался Семен Иваныч, выехал на вокзал засветло, для экономии на трамвае, и ящик с чаем очень удобно устроил в ногах, никому не помешал. За десять рублей солдат выбил для него окно в первом классе, и оказался хороший честный солдат: сохранил ящик с чаем и занял место в уборной на ящике.

Семен Иваныч устроился, перекрестился – донеси, Господи! Вдруг около десяти вечера объявляют: «Не пойдет!» Метель засыпала всю рассыпанную Русь и соединила в одно прежнее белое необъятное царство.

На обратном трамвае номер пять, со Знаменской площади на Васильевский остров, опять с чайным ящиком очень удобно устроился Семен Иваныч, никому не помешал. Слышно было, как из пулемета стреляли, но в трамвае на людях было не страшно. Переехав уже Николаевский мост, номер пять вдруг остановился, и свет в трамвае погас, и номер восемнадцать, который вплотную шел за пятым, тоже погас, и все трамваи в столице, где какой шел, на том месте остановились и погасли: тока не было. Подождали час и два – кому охота в метель под выстрелами пешком идти?! Но делать нечего, один за другим разошлись пассажиры, исчезая в метели, и, наконец, кондуктор ушел.

С тяжелым ящиком – пятьдесят фунтов чаю, выходит последним Семен Иваныч, озирается: света – огонька не видно кругом, и ни одного человека нигде, и, кажется, если бы и появился где-нибудь человек, так страшнее был бы самого лютого зверя. Вот если бы много людей – тогда ничего. В надежде встретить много людей на Большом проспекте, спешит Семен Иваныч так, будто за ним гонятся, во весь дух бежит, задыхаясь под тяжестью ящика. А на Большом еще хуже – на проспекте пусто, как в сибирской пустыне, и даже пустее, чем там: там от веку положено, а тут проспект, огромные дома – и никого!

Частую перестрелку донес ветер с Гавани, и так близко кажется, вот сейчас тут, на чужбине, и останешься совсем. Тогда явственно предстала Семену Иванычу его Козочка – покойница, Сонечка– племянница, снежно-белая, и жалится, зачем он ее бросил в Лебедяни и ее маленькие похороны променял на такие большие и все равно такие неправедные. Покачнулось видение, разлетелось, и показалось в метели огромное серое чудище: то понизится, то вырастет, и машет, машет, прямо на Семена Иваныча.

Выронил ящик, посторонился, перекрестился, и огромное выбежало из метели маленькой черной собачкой, прямо на Семена Иваныча.