Радостно-ликующее состояние, которое владело его с утра, не проходило. Все-таки она спохватилась: что же это я, болтливая бабенция, все говорю, а ты молчишь! Генка улыбнулся; улыбка у него была прежняя, смущенная и робкая, будто он стеснялся улыбаться.

— Просто мне не о чем говорить, наверно, — сказал он. — После института сразу сюда, вот и все. А ты чуть ли не всю страну объехала.

— Слушай, — перебила она Генку. — А сегодня будут мосты разводить? Я хочу посмотреть. Пойдем? Хотя…

Она чуть не брякнула: «Хотя ты ведь женатый, и как к этому отнесется твоя жена». Но Генка кивнул: конечно, посмотрим. Правда, белые ночи наступят недели через три, но ничего, и так внушительное зрелище. Лед еще идет, но навигация уже началась…

— Только позвони домой, чтоб не ждали, — посоветовала она.

— Зачем? — глядя в сторону, сказал Генка. — Какое это имеет значение?

Люба поняла. Больше не надо говорить на эту тему.

Из гостиничного ресторана они поднялись в ее номер, и Генка снова молчал, а она не замечала, что с ним творилось неладное. То ли он хотел спросить о чем-то, то ли что-то сказать, но не решался, и это мучило его.

Люба начала вынимать из чемодана вещи, разложила на столе свои «мазилки», повесила в шкаф платья. Ей было легко, даже привычно. Будто и не прошло столько лет, и сейчас в ее комнатенку общежития на Донском «просто так» заглянул Генка. «Просто так» бывало каждый день пока она не сорвалась и не уехала к Якушеву. Генка приносил Кириллу игрушки или конфеты, и она рычала на Генку: «Ты что, наследство получил или кошелек нашел?» По ее подсчетам, на эти игрушки и конфеты он должен был грохать всю свою стипендию. Потом девчонки рассказали, что он устроился на хлебозавод, грузчиком, и по ночам развозит по городу хлеб.

Она вспомнила об этом, и Генка отвернулся к окну.

— Ты был здорово влюблен в меня, да? И даже боялся поцеловать — помнишь? Мы играли в «бутылочку», бутылка повернулась на тебя, я встала поцеловать тебя, а ты покраснел и снял очки.

— Не надо, Любонька, — тихо попросил Генка. — Я все помню. И я не был в тебя влюблен, понимаешь? Я тебя очень любил и сейчас тоже… Вот, встретил и думаю: уедешь, и все для меня кончится… Наверно, лучше было бы обойтись без этого чуда. Легче, во всяком случае…

Генка говорил спокойно, но можно было догадаться, какой ценой дается ему это спокойствие.

А ее словно обожгло.

— Генка, ты что?

Она подошла к сидящему Генке, обняла его голову, прижала к себе. Он не шевельнулся. Нагнувшись, Люба поцеловала его в седеющие волосы и только тогда подумала: ему под сорок, как же так? Разве может так быть?

— Не надо, Геночка, — шепнула она. — Не мучь ты себя. Ну, глупенький мой, хороший мой, не надо…

— Не могу, — глухо отозвался он.

Потом Люба будет долго думать, что же это было? Наваждение, или многолетняя тоска по ласке, по уже забытому восторгу, или неосознанная месть за те многолетние и привычные обиды на мужа, которые вдруг всколыхнулись в ней, или просто бабья жалость, или что-то еще, чего она никак не могла выразить словами? Она видела сумасшедшие от счастья Генкины глаза; утром они были потухшими…

— Уходи от него, — сказал Генка. — Забирай ребят и переезжай ко мне. Я сделаю все, чтобы ты была немного счастливой. Ты меня слышишь? Твой Якушев — холодный и равнодушный человек, и ты живешь с ним по привычке. Почему ты не хочешь счастья?

— Да что ты знаешь обо мне и моем муже?

— Много. Я ж тебе говорил, что мир тесен. У меня работает техник, который служил в его части… А я… Не знаю, как буду жить теперь, без тебя.

— Поздно, — сказала Люба. — Поздно, Геночка. И ты женат, и я от него не уйду…

Возвращение домой было тяжелым. Надо было играть, а она не умела играть и все время мучительно думала, что Якушев о чем-то догадывается.

Перед отъездом она попросила Генку не писать ей, не звонить — забыть! Ее мучило и то, что произошло, и то, что теперь она жила с постоянным чувством своей вины перед Якушевым и детьми, и казалось, что их в семье уже не четверо, как прежде, а пятеро: пятой стала ложь. Ее ложь!..

Прошел год, прежде чем она стала немного успокаиваться. Все кончилось в тот день, когда прямо в цехе к ней подошел капитан Гусев, сослуживец Якушева, и, осторожно взяв под руку, сказал:

— Я за вами, Любовь Ивановна. Подполковнику плохо…

Они не успели…

Она кричала, билась, ее держали какие-то незнакомые люди, а ее трясло, все ее существо разрывалось от ужаса, от сознания непоправимости, оттого что она виновата и все его, Якушева, вины — ничто перед ее виной… Что было потом, она помнила плохо, как через какую-то дымку, через сон. Дети не отходили от нее, но она не могла даже приласкать их. Когда сухо треснули выстрелы, она потеряла сознание…