Он устал.

Эта усталость накапливалась годами, с того очень далекого года, когда мальчишка похоронил в степи отца и повел стадо… Оборачиваясь на прошлое, он думал: не слишком ли много для одного человека? Война, и контузия, и проголодь, и эта бешеная учеба, и потери (Сережа Чукалин умер накануне защиты диссертации, не выдержало сердце), и годы одиночества, и работа, работа, работа, и трудные времена с Леночкой, а теперь вот все, конец, разрыв, дальше тянуть нельзя… Поэтому Любовь Ивановна показалась ему спасением от всего тяжкого, что к пятидесяти годам измотало, измучило его до этого предела, за которым не виделось уже ничего… Короткие месяцы счастья с Леночкой — не маловато ли для целой жизни? Здесь, у Любови Ивановны, ему было легко и спокойно. С удивлением и, пожалуй, недоверием он ощущал в себе это ровное чувство наконец-то наступившей душевной т и ш и н ы и спрашивал себя: ну, что ты, счастлив сейчас? Ответа не было… М н е х о р о ш о, — доносилось откуда-то. — И м н е н у ж н о т о л ь к о э т о — п о к о й. Наверно, смешно в полсотни лет говорить о пылкой любви…

Она очень славная, добрая, ласковая женщина, но вряд ли она тоже любит меня. Просто потянулись друг к другу две измотанные одиночеством души. А любила она только мужа, она и сейчас продолжает жить воспоминаниями о нем, — что ж, воспоминания не выкинешь, не спрячешь в шкаф. Пусть будет так. Лишь бы все было спокойно… Я заслужил право на эту тишину и этот покой!

Совершенно неожиданно Туфлин ввел для группы Якушевой еженедельные отчеты, и Любовь Ивановна могла лишь догадываться, почему это было сделано. Видимо, где-то т а м Туфлина несколько раз спросили, как движется работа, а он не смог ответить, — нет, не ответить, а о т р а п о р т о в а т ь, — вот и весь секрет с этими отчетами каждую пятницу.

Впрочем, нет худа без добра. Теперь волей-неволей Туфлину пришлось самому вникать во все мелочи, а это означало хорошую помощь — что ни говори, а опыт у него дай бог, и знаний тоже не занимать. На первом же отчете, когда Любовь Ивановна сказала, что при измельчании аустенитного зерна крупные зерна все-таки нивелируют и прочность не реализуется, Туфлин заметил:

— Я не очень-то верю вашей доморощенной технике. Вполне возможен неравномерный нагрев. Добейтесь, чтобы опыт был чистым и попробуйте на несколько порядков меньше.

Теперь он появился в ЭТК, чего не было прежде (если не считать того обхода с Плассеном), и стоял возле установки, когда Любовь Ивановна и Ухарский проводили очередной опыт, — стоял, ни во что не вмешиваясь, и только уходя коротко бросал: «Сделайте металлографию — принесите, пожалуйста, мне». Так продолжалось около месяца. Двенадцать последних образцов дали в общем-то хорошие показатели и на удар, и на вязкость.

Как раз в эти дни Любови Ивановне позвонил из Придольска Маскатов. Позвонил не в институт, а домой, в выходной день, — это удивило ее. Звонить вечером, в выходной, чтобы узнать, как дела, и заодно сообщить, что их высокочастотная установка принята комиссией?!. Она коротко рассказала Маскатову о последней серии опытов, и тот возмутился:

— Неужели вы не могли сразу позвонить мне? Это для вас — дело неторопливое, а для нас неторопливость хуже ножа острого! Приезжайте!

Она засмеялась. Как все просто! Нет уж, вы закажите разговор с Туфлиным, а я всего-навсего старший инженер и этих вопросов не решаю. Она не обиделась на Маскатова за его резкость. Его можно понять. После этой аварии на трассе завод начал выпускать трубы с утолщением, и конечно же — сразу нехватка металла, завод лихорадит, все неприятности валятся в первую очередь на головы директора и главного инженера.

Слышимость была плохой, и Маскатову приходилось кричать в трубку:

— Любовь Ивановна, мы не можем ждать, когда вы совершите переворот в науке. Сколько у вас уже получилось? Прочность шестьдесят и удар пять? Так вот, для вас это, может быть, мелкая монетка, а для нас целое состояние! Если все перевести в новый класс, мы будем экономить на тонне рублей десять, а у нас выпуск — сто сорок тысяч тонн. Это вы понимаете? Конечно, я сейчас же буду звонить Туфлину и требовать, чтобы вы немедленно приехали!

Ей очень не хотелось ехать. За эти несколько месяцев неожиданно перевернувшейся жизни, когда все в ней самой стало казаться совершенно новым, — за эти несколько месяцев она успела свыкнуться с мыслью, что дня не может прожить без Дружинина. Если он задерживался, Любовь Ивановна прислушивалась к стуку лифта, то и дело порывалась позвонить в институт, — и само ожидание было сладким, томительным и почему-то тревожным одновременно. Она не задумывалась над тем, что же это. Поздняя любовь? Как бы сказал Долгов: «Всегда надо успевать хотя бы на последний поезд». Она не задумывалась и над тем, любит ли ее Дружинин. Главное, что она любит его. Она могла повторять про себя эти слова, прислушиваясь к ним, как люди прислушиваются к забытой мелодии, с тем смешанным ощущением удивления и радости, которое свойственно, пожалуй, лишь молодому чувству. Но ее любовь не была восторженной и поэтому способной на необдуманные поступки. Наоборот! Сейчас Любовь Ивановна обретала полное спокойствие: нелегкое прошлое уже отодвинулось, а будущее казалось ровным и прочным.

В один из вечеров, когда Дружинин задержался в институте, она оделась и, как прежде, одна пошла в Дом ученых — на фильм. В большом зале было малолюдно. Тускло горел свет; внизу, в первых рядах, возились мальчишки, спихивая друг друга с хороших мест. Время тянулось медленно, фильм все не начинали — видимо, хотели продать побольше билетов. Вдруг Любовь Ивановна услышала позади себя знакомый голос: Ухарский!

— У вас, Дашенька, еще много школьных представлений, — небрежно говорил Ухарский. — Если вы познакомитесь с поэтом, то наверняка спросите его о вдохновении, правда? А ученого о наитии свыше… Ну, как же иначе! Архимеду достаточно было забраться в ванну, а Ньютону увидеть падающее яблоко, чтобы открыть великие законы!