И эту борьбу тоже несу я на чашу весов Иогансена.

Однако, — скажут мне, — в голове его уже бродили преступные мысли, созидались со Сталовичем темные планы. От мыслей до исполнения их, — возражу я, — целая бездна. Перед римскими консулами ходили ликторы, неуклонно исполнявшие их веления. Что, если бы за каждым из людей ходил такой же ликтор и исполнял все их мысли, как только они созреют в голове?! Но у нас нет таких ликторов, слуги наши — наши руки, одинаково медлительные как на подвиг добра, так и на злодейство. Свободно гуляют в голове злые замыслы, и мы даже не накидываем на них узды нашей воли, но когда они начинают пробивать дорогу в жизнь, тогда мы начинаем бороться с ними. Мы можем и должны тогда бороться. Не тот убийца, у кого в голове была мысль убить, а тот, кто занес удар и опустил его на голову ближнего. Одно намерение — ничто. Если ад, говорят, вымощен благими намерениями, то и рай, — скажу я, — может быть засеян скверными помыслами, не давшими всходов.

Итак, что бы ни мыслил Иогансен, он ничего преступного до конца тысяча девятисотого года не совершил.

Но вот в начале декабря этого года он знакомится с Виссом — и замкнутая жизнь его сразу развертывается в отчаянное нападение на общество; следуют кражи одна за другой, и затем совершается убийство.

Кто же кого вел, кто руководил? Висс говорит — Иогансен; факты говорят иное. Не Иогансен едет за Виссом, когда надо совершить кражу, — Висс каждый раз заезжает за Иогансеном и увлекает его за собою. Не Иогансен дает мысль купить топор, а Висс. Когда Марко, содрогнувшись перед планом убийства, желает разрушить его, не Иогансена он тогда убеждает и умоляет, а Висса. Висс все время действует: он убивает, он взламывает хранилища, он грабит, он делит награбленное.

Вычеркните из дела Иогансена — оно ни в чем не изменится, а попробуйте вычеркнуть Висса — что останется?

Висс всюду единица — ив семье, и в школе, и в заключении, и в больнице, и здесь, на суде. Всюду, куда его занесет судьба, останется он единицей. Иогансен в сравнении с ним — всюду нуль. Он слуга Висса, он оруженосец его в военное время, казначей — в мирное. По приказу Висса хранит он краденый билет государственной ренты, так же как и ничего не стоящие ломбардные квитанции на заложенные краденые вещи. Только под руководством Висса может действовать Иогансен, и когда он вздумает совершить что-нибудь сам — выходит одна нелепость.

Вспомните, как двадцать восьмого декабря, в то время, когда обдумывался план убийства Щолковой, Иогансен, по собственной инициативе, скрал у нее грошовую муфту. В какое негодование приходит тогда Висс!.. Немедленно же отнимает он у Иогансена эту муфту и возвращает ее Щолковой. Глупая выходка Иогансена чуть не заперла для них двери Щолковой и не расстроила весь план убийства.

В постоянных переездах, превратностях судьбы и столкновениях с людьми закалился характер и приобрел гибкость ум Висса.

В нем выработались и сильная, непреклонная воля, и та сообразительность, с которой он всякий обращенный к нему упрек ловким вольтом перебрасывает на другого, и та двуличность, с которой он, преклоняясь перед истиной, когда последняя стоит как незыблемый колосс, гнет и крутит ее для своей пользы, когда она слабо и нежно вьется у подножия этого колосса, как молодое растение.

Иогансен — ничтожество, человек толпы, для которой нужны вожаки, пророки, хотя бы и ложные, чтобы подвигнуть ее на добро и на зло. Был у Иогансена один такой лжепророк — Сталович, но тот учил только словом и был свой, а своим пророкам не верят. И вот из-за океана явился другой пророк, стал учить словом и делом — и Иогансен уверовал в него, пошел за ним и погиб.

И это тоже опускаю я на весы Иогансена.

Виновен ли Иогансен в том, что по предварительному уговору с Виссом убил Щолкову и Гурьянову? Нет, предварительного уговора не было, с людьми, как Иогансен, не уговариваются, — им говорят: «Я иду», — и они идут сзади. Иогансен не убивал и не грабил, — это делал Висс. Но Иогансен присутствовал, видел, что над головой ближнего занесен топор, и не отвел удара, и не бросился, и не подставил рук своих за ближнего. Как христианин, как человек, он должен был это сделать! Он спокойно смотрел на злодейство, он — попуститель убийства. И пусть не говорит, что спокойствие его было спокойствием человека, у которого все застыло от ужаса, что не своими ногами ходил он, не своим голосом говорил, что долго после убийства метался он по квартире, ища шляпу, которая была у него на голове, — это может смягчить его вину, но не спасет его…

Уже три года прошло со дня преступления. Это — долгий срок для тех, которые живут свободно среди разнообразия и развлечений жизни; но для того, кто, как Иогансен, томился в одиночном заключении, этот срок неизмеримо длиннее. Довольно было времени и для запоздалого раскаяния, и для преждевременного отчаяния, для горячих слез и для холодного смеха, для молитв и для проклятий. Три года предварительного заключения! За этот срок он должен был прийти и к окончательному заключению, что высшее благо есть свободная жизнь среди природы, среди людского общества, но что право это принадлежит лишь тому, что повинуется и законам природы, и законам общества.

Эти три года я тоже кладу на чашу весов Иогансена, и уже более положить мне нечего.

Я не знаю, дрогнула ли стрелка весов или мертвенно-неподвижно стоит она. Если так, если суждено моему слову быть словом надгробным — значит, того требует ваша совесть, совесть всего современного интеллигентного общества.

С уважением выслушаю я ваш обвинительный приговор, как подобает слушать истину жизни. С замершим сердцем, с удержанным дыханием и с тем же загадочным взглядом будет слушать Иогансен ваши обвинительные ответы, и будет казаться ему, что это глыбы земли стучат в крышку его гроба.