— Билеты продаются, — добавил Антон, веселясь.

Герман поднял глаза на Евгению:

— Что вы на это скажете?

Евгения присела к столу, пробежала глазами заметку — и начала командовать:

— Так. Мне все ясно. Времени нет. Один из вас срочно достает уголовное дело Мокрухтина. Оно в Генеральной прокуратуре. Второй — дело Огаркова из Фрунзенской прокуратуры. Третий узнает, что с Авдеевым.

Антон взял под козырек, а Герман поинтересовался:

— А кто третий?

— Кто-нибудь из вас.

— Позавтракать можно? — тоскливо спросил Антон.

— А какое сегодня число? — нахмурилась Евгения.

— Двадцать третье.

— Сейчас подам.

Герман смотрел на нее с восхищением. Она мыслила так странно, так непривычно, какими-то прыжками, опуская целые периоды, на ее взгляд не важные, что трудно было уследить за ее логикой, и только заметив, что ее не понимают, иногда останавливалась и по пунктикам объясняла. Казалось, бежит спортсмен, перепрыгивая через препятствия, и вдруг, оглянувшись назад, замечает, что все остальные отстали, сгрудились перед барьером и не знают, как его взять. И тогда он возвращается, берет их за ручку и обводит сбоку.

Но скворчащие гренки, сметана, тосты с сыром, поджаренная ветчина с хреном, яичница с крапивой, несмотря ни на какую логику Евгении Юрьевны, регулярно появлялись на столе к завтраку, и Герман, само собой, перестал ночевать в своей квартире в Бибирево. На даче было намного вкусней и интересней. А Антон, так любивший поесть, вообще смотрел на Евгению с обожанием, как лохматый водолаз. Дача в Томилино постепенно стала превращаться для мужчин в Дом отдыха работников невидимого фронта.

Евгения не знала, сколько придется ей здесь просидеть, — все будет зависеть от операции по уничтожению Соколова, с которым у Германа, как правильно вычислила она, были особые счеты. Какие именно — она пока не знала. «Но всему свое время, — говорила себе Евгения. — Сейчас на повестке дня — архив».

Мужчины завтракали, а Евгения говорила:

— Если собираются хоронить Мокрухтина, то Авдеев им что-то сказал. Я знаю, что он сказал.

Герман перестал есть и удивленно отложил вилку. Евгения это заметила и стала подробно объяснять столпившимся у барьера:

— Как вы считаете, есть ли у умершего воля? Представьте себе: человек умер, лежит бездыханный — может он что-нибудь сделать?

Антон сказал твердо, как специалист:

— Нет!

— А вот и да! — огорчила его Евгения. — У него есть посмертная воля. Вот вы говорили: Достоевский — ваш любимый писатель. А что вы делаете, когда берете его книжку с полки? Вы проникаетесь его волей. Больше ста лет люди, читая его романы, выполняют его волю. Они даже совершают некую механическую работу, подчиняясь ей. Правда, та энергия, которую люди черпают из его книг, гораздо сильней той, которую они затрачивают, беря книжку с полки. Конечно, сто лет под силу только гениальным писателям, и сто лет — это не предел! А Гомер? А Данте? А Шекспир? Разве «Гамлет» — это не посмертная воля Шекспира?

Мужчины от такого неожиданного выверта мысли растерялись, и Евгения смотрела на них, как на бедных Йориков.

— Нет, Мокрухтин, конечно, не Шекспир, — поспешила уточнить она. — Это обыкновенный маленький смертный негодяй. И поскольку он маленький, то и воля у него маленькая, но достаточная, чтобы мы уловили ее. Улавливаете?

И Герман тут же догадался:

— Завещание.

— Совершенно верно: завещаю похоронить меня на Калитниковском кладбище рядом с могилой горячо любимой матушки. Вот об этом и рассказал господин Авдеев господину Соколову; и еще нечто, что подвигло их на быстрые похороны Мокрухтина. Что это может быть? Только одно: что архив может быть найден в результате похорон. На этом и заканчивается воля покойного.

Антон перестал жевать; щеки у него были раздуты, а белесые ресницы моргали. Он что-то хотел спросить, но мешал полный рот.

— Антон Алексеевич, не надо ничего узнавать про Авдеева. Я все уже знаю.

— Теперь второе, — продолжала Евгения, довольная тем, как мужчины внимают ей. Да и какой бы женщине это не понравилось? — Михаил Анатольевич говорил, что тело Мокрухтина хотели забрать и раньше так называемые друзья, но он не давал разрешения в интересах следствия. Какие там были интересы, я понятия не имею, но Генеральная прокуратура вдруг тело выдает. Причем выдает уже после того, как Соколов побывал у Авдеева. Вот интересный факт, — очнулась она и посмотрела на мужчин, — не правда ли? Как вы считаете?

— Мы ничего не считаем, мы слушаем, — сказали столпившиеся у барьера. — Продолжайте, Евгения Юрьевна.

Евгения тряхнула волосами, взяла непонятливых за ручку и обвела вокруг барьера.

— Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что у господина Соколова есть рычаги влияния на Генеральную прокуратуру и, следовательно, нам надо быть особенно осторожными.

Евгения опять замолчала, задумалась. Тряхнула аккуратным каре:

— Дело Мокрухтина мне не нужно. А вот дело Огаркова доставьте, хоть ночью! И мы завтра найдем архив!

— Может, архив в могиле матери? — предположил Антон.

Евгения отмахнулась:

— Не делайте из Соколова дурака. Он уже на кладбище все обшарил. И ничего не нашел. Как, впрочем, и я. Если все так просто, он бы не стал хлопотать о выдаче тела Мокрухтина. Значит, решение нетривиальное. Впрочем, как и с дверью.

Михаил Анатольевич закончил писать показания Зинаиды Ивановны, когда уже стемнело, спрятал дело в сейф и опять поехал к ней за утешением.

Герман в машине аж заждался, когда тот уйдет, поэтому доставил дело Огаркова только к ночи.