И вот, теперь, откуда ни возьмись, как черт из табакерки, появляется Моиз со своими денежками. Вот они – квартира и машина! Но только… без Софьи! Но как же без нее? Ведь Софья, это не только любимая женщина, это несметно богатая женщина. Женщина-мечта! Вот именно – мечта. О ней остается только мечтать, если я не выполню ее воли. А, взяв на это деньги у Моиза, я распрощаюсь с мечтой, она будет продана ему. Вот какая головоломная складывается ситуация! Или птичка в руке – иль девица вдалеке…

Нет, у меня еще есть время побороться, чертов негр!

– Вот что, дорогой мой Моиз! С твоей капустой меня тут мигом заметут лет на десять за решетку, а то и вышку припаяют, стоит только пронюхать об этом любой свинье. Статья у нас тут есть в СССР одна валютная. Так что извини, доллары меня не устраивают, – придумал я для негра откаряку, подвигая к нему назад портфель, который, вдруг, показался мне таким тяжелым, что его впору было толкать бульдозером.

Моиз снисходительно улыбнулся:

– Май диэ Николай, эта проблема легко решаться. Я мочь сегодня звонить в наш посольство в Москва, и завтра один дипломат привезет мне эквивалент в советский рубль – девять или десять тысяч рубль. Так пойдет? – Моиз посмотрел на меня, словно шулер, побивший мою карту козырным тузом, невесть каким образом, появившимся в его руках из ниоткуда.

Мне было крыть нечем, и я сказал:

– Вот что, Моиз. Я подумаю. А пока – отложим нашу сделку до Нового Года. До этого времени я здесь вряд ли появлюсь еще раз. А, может, уже не появлюсь никогда. Так что, насчет Софьи, у тебя появились хорошие шансы – девяносто девять из ста. Попробуй их не упустить.

Я поднялся, но неожиданно был остановлен: Моиз упал передо мной на колени и, ухватившись за кисть правой руки, стал исступленно и благодарно целовать ее.

– Не надо! Не стоит…

Я вырвал руку и, резко развернувшись, молча и быстро пошел прочь. За моей спиной слышались всхлипывания и какие-то молебные бормотания, явно – не на русском, английском или французском.

Выйдя из гостиницы, я, на какое-то мгновение, почувствовал себя полным идиотом – глубинная человеческая природа, на этот миг, взяла вверх над моим советским воспитанием. Но это быстро прошло. Все проходит…

Я пошел на трамвайную остановку, как сказал поэт – «полный дум».

На улице уже расползся угрюмый день. Ветер гнал по небу черные и серые клочья облаков, сыпавших холодными, мелкими, колючими каплями, охлаждавшим мою, разгоряченную сегодняшними впечатлениями, голову. Под ногами мешались желто-бурые кучки опавших, измочаленных дождем и ботинками прохожих, листьев, и хлюпала вода.

Оперный театр – открывавшийся передо мной в перспективе улицы – возвышался за площадью мрачной, мокрой крепостью, готовой отразить любые набеги врагов – там сейчас репетирует Софья. Сам театр безобразно загораживался мрачной скульптурной полувоенной группой. Это был, живее всех живых, вождь мирового пролетариата – Ленин, нависший над площадью серой, гранитной огроминой, вместе с еще двумя такими же мрачными каменюками. Слева от него стоял мужик с ружьем – видимо телохранитель, положенный главе первого советского государства по статусу, справа – тетка, похожая базедочным лицом и, вываливающимися из орбит, глазами на Крупскую, с решительно зажатым в кулаке серпом, но без лукошка с яйцами. Видимо секретарь, такого донельзя молодого, как поется в песне, каменного мертвеца…

Сам Ленин, извернув вбок лысую голову на короткой шее, щуроглазо смотрел в загоризонтную даль и туда же указывал обосраной голубями рукой – на главный вокзал города – путь к Коммунизму, в который рядовому гражданину СССР не суждено было добраться, когда-либо, вообще. Но тогда я этого еще не знал. И еще надеялся…

Дойдя до конечной остановки, которая находилась как раз за Оперным, я сел в полупустой трамвай – четвертый номер – и поехал домой. В это послеутреннее время в вагоне ехали, в основном, пенсионеры, школьники, работники вторых и третьих смен, больные и прочий люд, кому по статусу не положено было быть на рабочем месте.

Я обосновался на сиденье у окна, с правой стороны трамвая, Напротив меня, на деревянном, холодном сиденье – трамвай еще не отапливали – ехала интеллигентного вида женщина полувековой древности, в шерстяном тонком плаще болотного цвета, в шляпке, с приподнятой вуалью, и в тонких роговых очочках, которые то и дело сползали с ее остренького носика. В сухеньких, неестественно белых, руках, украшенных изящными серебряными, но явно недорогими, колечками, она держала какую-то книженцию и упоенно читала, пошевеливая бровями и ртом, очевидно, в наиболее интересных местах повествования.

Я уткнулся лбом в холодное стекло окна и опять задумался, ушел внутрь себя и своих проблем, сразу потеряв из виду окружающее. Длилось это, видимо, не слишком долго, поскольку меня вернул в реальность кондуктор, требовавший плату за проезд. Рассчитавшись, я заметил, что женщины, сидевшей напротив, уже нет, – наверное, вышла. Но, вот, книжечка, в фиолетовом коленкоровом переплете, которую она до этого с упоением читала, осталась ею забытой на деревянном сиденье. Я огляделся – да, в трамвае ее уже не было, только запах ее цветочных духов еще витал по салону.