Это чувство гармонической связи с живым возрастает до обожествления того, о чем думаешь. Светлой толпой возникают новые боги, новые в старом и вечные.

Подходя к смерти, этот поэт видит в ней не то, что видит масса людей. Он слишком явно ощущает свое и чужое бессмертие.

Люди говорят о смерти, Уольт Уитман говорит о небесной смерти. Одно и то же явление принимает два разные лика: у людей смерть имеет землистый ужасный отвратительный вид, в восприятии поэта-философа у смерти божественный лик, овеянный звездным сияньем.

Итак, вот основные черты поэзии Уольта Уитмена. Он поэт личности, бесконечности жизни и гармонической связи всех личных отдельностей с Мировым Целым. Личность – это зерно жизни. Это – фундамент. Но этот фундамент, слагаясь с однородными сущностями в одну цельность, образует здание, легким шпилем убегающее в бесконечное небо, где дышат бессмертные звезды. Уитман видит душу за всеми явлениями; за светлыми и темными тканями жизни он видит Единое Целое. Религия Уитмана – космический энтузиазм, тот неистощимый мировой восторг, которому не скучно, и не трудно, и не утомительно создавать все новые и новые сцепленья планет, и каждый миг благословлять свет, и каждый миг благословлять рождающую тьму, исполненную тайн, и в каждом новом цветке ежеминутно торжествовать первое утро Мироздания.

Если мы бросим общий взгляд на поэтические лики двух сладкогласных гениев мечты, Шелли и Эдгара По, мы увидим, что в жизнерадостном творчестве Шелли есть то же магнетическое «что-то», что пленяет нас в мрачном поэте Ворона, Морэллы и Лигейи. Они оба представляются нам не людьми, а демонами, в глазах которых горит не здешний странный свет. В глазах Эдгара По этот свет – фосфорический, подобный сияньям, пляшущим над болотами и над тревожными волнами ночного Океана. В глазах Шелли этот свет – сиянье ослепительного полдня, пьяного от цветочных испарений, когда солнце на высшей своей точке – или чаще нежный влажный бледный свет луны, под который далеким очерком встают окованные вечными снегами горные вершины и безбрежной круговой равниной лежит спокойный Океан, говорящий своим безмолвием о стройной Вечности.

Лик Уольта Уитмана – лик не духа, не демона, а светлое лицо могучего жителя земли, по-земному влюбленного в землю, это лик исполина, который, как в мяч, может играть обломками утесов и может нагромоздить эти мощные камни один на другой, так, что сложатся башни и вырастут города, и улицы этих могучих городов будут лабиринтами, и с высоты этих безмерных этажей из бесчисленных окон будут глядеть в содружественном множестве лица свободных и мыслящих людей, примирившихся с Землей, и в глазах этих новых свободных людей, связанных узами единой духовной жизни, будет гореть тот же свет, что светится в глубоких глазах вот этого упорного и радостно-свежего гиганта, напоминающего сказочное дерево Игдразиль, чьи ветви охватывают мир, и чьи корни в подземном царстве, и чья зеленая вершина в бесконечном Небе.

Мы живем в смутное разорванное время – разорванное как туча, которая протянулась от конца до конца Неба, и выбрасывает из себя молнии. Гроза – преобразительница. Все предметы изменены тогда в своих очертаньях и красках. То, что казалось малым, странно выступает и беспокоит глаз. То, что казалось и было огромным, скрылось затянутое темным саваном, а, быть может, и вовсе сожженное пламенем. Краски – другие. Вместо спокойной и тихой лазури, серые, темные, медные, рдяные, алые, красные сказки цветов. Лица темнее – и мгновенно ярче. Лица другие в грозу. Звуки доходят до своей полярности. Громкие голоса превращаются в шепоты, призрачные шопоты меркнут, тонут в Молчании. А из Безмолвия, в котором не было намека на звук, обрушиваются бешеные громы. И слева, вон там, на обширной равнине, уж засветились живые поляны, под Солнцем, под разорвавшимися ожерельями дождя. А справа, где мрачной громадой чернел, враждебный быстрому стремленью, старый бор, зажглись исполинские факелы, смертный праздник упорных стволов, до которых коснулся поцелуй молнии.