— Чего тебе? — С досадой Бокум уставился на Насакина.

— Господин майор, я болен. Я прошу, чтобы истопили печь, мне холодно.

— Ха! У вас чуть заболит палец, вы уже в постель. А Бокум трудится даже больным.

— Господин майор, у меня озноб…

— У тебя озноб изнутри, а снаружи ведь тепло. Весна. Не срок топить. Мне матушка-государыня наказывала беречь казенные деньги. Поди, не мешай. Молодой — поправишься.

— Господин майор…

— Поди, поди! — Бокум толкал Насакина к выходу.

— Господин майор, мое требование справедливо, вы поступаете тиранически!

Бокум рассвирепел:

— Я тиран! Ах ты, скверная морда! — И Бокум ударил Насакина по щеке.

Насакин побледнел. Ни слова не говоря, он поклонился начальнику и вышел.

…В студенческих комнатах бушевала буря.

— Негодяй! — кричал Рубановский. — Он преступил человеческие законы! Надо написать в Петербург.

— Мы напишем, и нас же обвинят в бунте, — заметил осторожный Кутузов.

— Надо отказаться от еды, устроим голодовку, — предлагал Челищев.

— Нет, у Бокума набиты кладовки, украдем то, что он у нас украл, — практично советовал Янов. Радищев внимал спорам безмолвно, но голова его пылала от разных проектов.

Они собрались у постели Федора Васильевича Ушакова, которому давно нездоровилось. Федор Васильевич спокойно, как старейшина, выслушал всех и произнес:

— В общежитии, если таковой случай происходит, он не может быть заглажен иначе, как кровью.

— Правильно! — закричали все.

— Чем мог искупить римский народ свою вину, когда погибли благородные его защитники братьи Гракхи? Только кровьюо, — торжественно сказал Ушаков.

— Насилие рождает право на месть. Кромвель отомстил за народ казнью короля, — заметил Радищев.

Воцарилась тишина, и в эту минуту герои-мученики всех времен заглянули в тесные студенческие комнаты.

— Око за око! — произнес Рубановский.

— Насакин должен требовать от него удовлетворения, — присудил Федор Васильевич.

Дуэль! Поединок! Воздух, казалось, был насыщен электричеством. Однако Насакин протянул неуверенно:

— Как же… ведь он гофмейстер.

— Он преступил законы, и ты можешь считать его равным себе. Нет, ниже себя, — медленно внушал Ушаков.

— Это нелепо, господа, драться с учителем!

— Если ты пренебрежешь нашим мнением, ты лишишься нашей приязни, — внятно сказал Радищев.

Кругом стояли мрачные друзья: от этой каменной степы отскакивали всякие аргументы. Насакин набрал в грудь воздуха, как перед нырянием, и, бледнея, произнес:

— Я потребую от него удовлетворения!

Наступил день возмездия. С утра Александр ушел в лавку купить пистолеты. Как их использовать — он еще сам не знал: может быть, он вручит ах тем, кто выйдет на поединок, а если дуэль сорвется, он, как Вильгельм Телль, направит оружие на деспота.

В этот день он ходил стремительно и постоянно оглядывался по сторонам. Казалось, за каждым углом прячутся помощники Бокума, и пучеглазый писарь в парике с длинной косой следит за передвижениями студентов и пишет доносы в Петербург.

Собрались в горнице, где обычно совершали свою скудную трапезу. Федор Васильевич, осунувшийся, желтый, встал и молча оглядел мрачных и решительных россиян.

— Мы ждем, — коротко сказал он.

Насакин кивнул, отошел в угол и стал там со скрещенными на груди руками. Одет он был торжественно: в шляпе и со шпагой.

За Бокумом послали.

Гофмейстер вошел в комнату и остановился посредине, уперев руки в бока. От его фигуры веяло несокрушимой силой. Насакин отчаянно рванулся навстречу.

— Вы, вы, — заговорил он сбивчиво, оглядываясь на друзей. — Вы меня обидели, и я… я теперь пришел потребовать от вас удовольствия.

Бокум будто разглядывал перед собой насекомое.

— Какую еще обиду? Что за удовольствие?

— Вы дали мне пощечину.

— Неправда. Вы — лжец.

— Нет, я не лжец. Я требую удовольствия, сейчас же требую, — твердил Насакин. Казалось, он никак не мог найти слова «удовлетворения».

Бокум смерил его презрительным взглядом.