Радищев отвечает, Морамберт удовлетворен. Затем поднимается Янов и путано начинает рассказывать о последних днях Сенеки.

— Разве Нерон не любил Сенеку? — Морамберт строго смотрит на Янова, так толком и не разобравшегося в любви и ненависти римского императора.

…Да, Нерон любил философа. Но с тем большей сладостью он послал его на смерть, как только заподозрил, что Сенека причастен к заговору против него.

Центурион объявил Сенеке приговор и не уловил страха на лице философа. Сенека приказывает принести его завещание, но центурион препятствует этому. Тогда, обратившись к друзьям, Сенека восклицает: «Раз меня лишили возможности отблагодарить вас, то я завещаю вам свою единственную драгоценность — образ жизни, которого я держался». Сенека завещает им стойкость в бедствиях, равнодушие к богатству, умение довольствоваться малым и искусство избавляться от зависти и страха смерти…

…Голос Морамберта звучит где-то далеко. Янов, облитый презрением учителя, опускается на место. Пажи скучают, перешептываются… Янов толкает локтем Радищева. Тот вздрагивает и с неудовольствием возвращается из Древнего Рима в Санкт-Петербург.

— Что?

— Небось ты тоже ел ворованные пирожные?

— Отведал.

— Значит, ты тоже должен сознаться?

— Изволь, я сознаюсь.

— Вот и славно. — Янов вздыхает с облегчением. — Втроем веселее.

Морамберт медленно открывает тяжелый том Корнелия Тацита и торжественно читает:

— «Всеми государствами и народами правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший способ правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным…»

Морамберт поднял наставительно палец:

— Пусть мудрость древнейших ораторов осеняет вас.

— Я уложу тебя с первого укола, — говорил Рубановский и нетерпеливо гнул, мял шпагу.

— Мавры разбегались от одного только вида принца Арагонского, — загадочно ответил Радищев. Он надевал на голову железный рыцарский шлем.

— Но один мавр остался на поле битвы, и принц увидел свою смерть в его глазах. — Рубановский надвинул маску на лицо. Из отверстий маски смотрели глаза, в которых должны были отразиться ужас и смерть противника.

— Меньше слов, — сказал Радищев и сделал легкий выпад. Рубановский отскочил. Грозный рыцарь, гремя шлемом, наступал на него.

— Оп! — крикнул Рубановский, провел дегаж, стремясь избежать соприкосновения шпагами, но Радищев сделал купе, отсек укол. Рубановский снова атаковал, но Радищев увернулся.

— Колю кварт! — в ярости закричал Рубановский. Он махнул шпагой, и вместо изящного кварта звонкий оглушающий удар, как палицей, пришелся прямо по железному шлему. Рыцарские доспехи свалились с плеч принца Арагонского, раскрасневшееся потное лицо беззащитно замерло перед устремленным на него стальным жалом. Удивленно смотрели ясные карие глаза под широким разлетом четко очерченных бровей.

— Что ж, это тебя не спасет, — холодно сказал Рубановский, — надевай шлем!

С другого конца манежа к ним уже спешил гофмейстер Ротштейн.

— Так нельзя, господа! Займите позиции! Рубановский, я дам вам абшит, я дам отставку!

Ротштейн был толст, но ловок и очень любил, чтобы все было по правилам.

— Рубановский, стань ан-гард! Каблуки прямые! Ты колешь кварт… ты парируешь кварт… Ты колешь терс… Айн! Цвай! Радищев, ты рассеян. Забыл про батман! Гут! Фехтование — это большой наука! Шпагу держать мягко! Делай цвай! Гут!

Через минуту Ротштейн уже отбежал к другим фехтовальщикам, и Радищев остановился и бросил шпагу.

— По команде скучно. Я дарю тебе жизнь.

— Я тебе тоже.

Они пожали друг другу руки.

— Но Морамберт все-таки был парикмахером, — заметил Рубановский.

— Может быть, но он достойный человек.

— Вероятно. Он сказал сторожу Василию, что розги отменяются. Барон Шуди не рекомендовал розги. Почему?

— Наверно, он хотел, чтобы мы были добрыми.

— Но розги — полезное упражнение, — нерешительно сказал Рубановский.

После верховой езды их повели в гардеробную, где каждый паж был обряжен в зеленый бархатный мундир с золотым шитьем. Гофмейстер трепетно наблюдал за приготовлениями, как будто для него, для всех наступал последний час жизни. И так было всякий раз, когда пажи уходили к высочайшему столу на дежурство.

Гофмейстер бродил среди мальчиков, искал вероломные складки на костюмах, отпоротые позументы, лопнувшие швы. Но все было отглажено, подшито, все блестело, сияло, хотя в этих камзолах проходило не одно поколение пажей. «Гут», — бормотал Ротштейн и проводил рукой по бархату, как будто гладил своих хороших примерных детей, притрагивался к прическам, с тревогой оглядывался на парикмахера: «Так ли сделано?» Но парикмахер успокоительно кивал. Морамберт безучастно стоял в стороне, ведь не он был цирюльником.