В-третьих, сама эвакуация. Чтобы быстро смыться, нужна машина. Но денег у нас мизер. Тогда я уговариваю мать жертвы сыграть немощную старушку, которую якобы надо отвезти на Московский вокзал, расположенный в двух шагах.

И вот мы видим из окна, как к дому подъезжает заказанное такси. Впереди иду я под руку с Анной Николаевной, а сзади, тяжело дыша, весь в поту, нервно сжимая ручку портфеля, грузно ступает Борис Александрович. Ему грезятся автоматные очереди, стальной блеск молнии финского ножа, смачный хруст черепа, проламываемого бейсбольной битой…

Но вот мы запрыгиваем в такси и через пять минут оказываемся на вокзале. Вот уже погружаемся не в сумрачные пещеры Аида, а в залитое светом метро. Я вижу, как психоз немного ослабевает, и щеки смертника начинают розоветь. Потом мы сидим на кухне моей новой квартиры. В окне фехтуют строительные краны. Я устало пью разведенный спирт. Кудряков дует чай. Отсюда он поедет на месяц в деревню.

Бреду – бред!

Мне нравится Введенский. Простыми словами он поведал, что мы ничего не значим. Это грандиозное открытие могло бы привести к левитации, а вместо этого Введенского убили. Значащие не могут не убивать, иначе они не значат. Уничтожение – высшая форма знания значащих. Оно пожирает само себя.

Ам-ам.

ХХ век отдаляется со страшной скоростью. Мы перестаем там различать нас, выживших в ХХ1-ом. Прошлое уплотняется в энциклопедиях. Вместо живых людей букашки знаков. Хорошо, когда букашки живые. Но таких мало.

Куча-мала.

Почему нам выдали для наших оболочек малую, видимую часть материи? Некоторые полагают такую форму высшим проявлением сущего. Отсюда гомерическое обожание самих себя. Главный трофей этого акта – серьезность.

Надувать щеки воздухом речи, выдувать мыльные пузыри смыслов, соревнуясь, чей пузырь тяжелее.

Переходные формы всегда принимались за вечные.

Наша форма исчерпана.

Современниками жизнь без будущего еще не отрефлексирована.

Толчея продолжается. Она даже набирает обороты. Общение в интернете уже не требует напряжения гортани. Теперь сотрясается не воздух, а ничто.

Может быть, ничто – это просто скорлупа, сквозь которую новая форма проклюнется в нечто.

Ко-ко-ко

нец

авг. 2010

Еще не было ни одного дня, чтобы я не вспомнил Лену Шварц.

Я все жду от нее какого-то тайного знака, ибо твердо убежден, что она где-то рядом.

Иногда говорю с ней. Непроизвольно.

Забыть ее невозможно.

В ней трепетала вечность.

Через сколько-то дней после похорон, идя по Шиманского, я увидел выпорхнувшую из кустов бабочку. Она кружилась вокруг меня. Была еще ранняя весна. Первый теплый день. И вдруг эта бабочка, словно сошедшая с автографа Лены. Я стоял пораженный. А бабочка кружилась и кружилась, как в том давнем сне с татуировкой. «Кто смог так дивно проколоть ночное зренье». Вот и дневное прокололи…

Смерть – это что-то вроде бомбоубежища, где можно переждать жизнь до Страшного суда. Сидящие в нем прислушиваются к шуму, по нему они пытаются догадаться о происходящем «там». Все ждут трубного гласа: конца воздушной тревоги.

Трагедия, драма исконно присущи человеку. Парадиз сложно представить именно в силу отсутствия конфликта. О чем была бы Библия без проглоченного яблока?

Здесь уместно только представление о глубочайшей (вечной!) медитации, когда как в калейдоскопе раскрываются все новые и новые узоры Творения. Им нет конца. «Плыви мой челн по воле волн».

Никакого вопроса о вере нет. Вера такая же составляющая нас, как и вода. Парадоксальные верующие – это неверующие, потому что им приходится верить в то, что они не верят. Остальные верят так же, как дышат. Это естественное проявление бытия. Оттого мне нравится собака Вера у Введенского в «Елке у Ивановых». Лучше не скажешь: собака Вера.

Неужели я влип в очередную книгу моей бессюжетной авантюрной прозы. Мне-то они интересны, потому что я переживаю их как приключение. Очередное ментальное путешествие. Я первопроходец «я». Неужели доберусь до «ты»?

Мечты, мечты…

Впереди ничего нет. Позади ничего нет. Но как увлекательно это ничего! Эти колебания неизвестного. Эти вибрации ничто.

Это что-то!

Чем напряженнее внутренняя жизнь, тем внешняя скучней. Ради того чтобы слышать, приходится оказываться от разговоров, от роскоши-пошлости человеческого общения. От этого ритуального повторения выхолощенных формул, тупых эмоций и прочая, прочая, прочая.

Тихо сиди, уголовничек.