Прислонился к высокой колонне. В зеркале напротив моя прямая траурная тень.

Глаза со странной верностью отыскали её.

Кто-то высокий и стройный уверенным движением обнимал её талию, и всякий раз, как на повороте совсем у моих ног лёгким облаком взлетало её платье, сердце делало острый безумный толчок, и, чтобы не упасть, я плотней прислонялся к колонне.

Последние медленные звуки нежно вздохнули на эстраде.

Она совсем рядом. Вижу лицо её — бледное, со слишком алыми жадными губами, со знакомым выражением в опьянённых счастьем глазах.

Она увидела меня.

— Ты здесь? — говорит она, пытаясь улыбнуться. Зрачки её сузились, губы побледнели. — Но ведь у тебя большая работа и ты болен?..

— Всё это правда, — отвечаю я просто, — но мне вдруг захотелось увидеть тебя ещё!..

В её глазах вспыхивает что-то низкое, трусливое.

Наверно, она думает, что я хочу её убить. Может быть, ей хочется позвать на помощь того, нового. Мои руки в карманах. Что я там прячу?

Я медлю, улыбаюсь, мне нравится эта игра.

Наконец, вынимаю руки и поправляю волосы. Ничего нет. Её губы складываются в презрительную усмешку.

— Уже поздно, — говорит она и ищет кого-то глазами в редеющей толпе.

Тот высокий и красивый, что будет ласкать её до утра, накидывает ей на плечи пушистый мех.

— Уже поздно, — повторяю я за ней и в последний раз укалываюсь о кольца.

По лестнице за ними я иду медленно и важно.

Но почему я один в опустелой прихожей? Кто-то с длинными торчащими усами держит моё пальто. Долго не могу попасть в рукава. С трудом застёгиваю пуговицы и выхожу.

Туман совсем закутал улицы и дома. От тусклых отсветов фонарей он кажется жёлтым и густым, точно липнет к телу и лицу.

— В такую погоду ужасно легко простудиться, — говорит кто-то около меня.

— В такую погоду ужасно легко простудиться, — повторяю я и смеюсь. У меня совсем мокрая голова. Я опять забыл надеть шляпу.

Я иду. Мне кажется, что тянется всё одна улица. Всё будет длиться ночь, никогда не увижу ни солнца, ни неба. Мне холодно. Мне так холодно, что пальцы мои перестали двигаться и стали как деревянные. Я так одинок, что если я умру сейчас, то завтра никто не вспомнит моего имени.

Вспоминаю о Локи и ускоряю шаги.

Вот мы опять вдвоём. Он тихо и радостно визжит. Белый фонарик ярко вспыхивает над столом, где всё так же чинно стоят нетронутые тарелки. В углу холодная несмятая постель.

— Локи, — говорю я серьёзно, — мы будем ждать её и сегодня, и завтра, и всегда. В светлое безумье ожиданья превращу я всю мою жизнь. Может быть, она вернётся, может быть, туда, где дико ликует пьяная страсть, холодным, нежным облаком приникнет к изголовью моя покорная любовь, и она вспомнит меня и тебя, и эту комнату, и розовые блески камина на белой постели… Может быть, Локи?

Собачьи глаза в тёмном раздумье смотрят на огонь.

Моё счастье было кратко. Я принял его как чудесный неожиданный дар, и оно покинуло меня, ещё юное, живое, навсегда озарив мои дни.

С этой женщиной, о которой я говорю, мы встречались в продолжение двух лет.

Иногда я видел её мужа — всегда мрачного молчаливого человека. Иногда слышал какие-то странные рассказы об их жизни, но, встречаясь, не замечал её глаз, быстро забывал лицо и никогда не предчувствовал нашей любви.

Началось это на каком-то ужине в ресторане, куда мы оба попали случайно.

За столом оказались рядом. Почему? Я никого не просил об этом.

Долго не замечали друг друга.

Потом говорили о чём-то пустом, обоим ненужном, и она скучала.

Вокруг было шумно, но не весело. Пели цыгане. Ночь проходила незначительно, плоско, подобная многим, о которых так легко забываешь наутро.

Но я замечал: особая грусть в какой-то час всегда опускается над рестораном.

Может быть, это только утомление, ядовитый звон отравленной крови, которая хочет под утро покоя, а может быть, что-то иное, всегда сторожащее за сознаньем, говорит людям: вы хотели забыть… но я здесь. Я всегда с вами, я всё вижу!.. Не знаю, что это, — но этот час отмечаю всегда.

Тогда усталая певица со слишком подведёнными глазами непременно поёт какой-нибудь надрывающий избитый романс.

Тогда женщины со странной дрожью в пальцах отвечают на ваше пожатье, и в глазах их вспыхивает печально-нежный растроганный блеск.

Они шепчут вам ночные лживые слова, над которыми вы безжалостно смеетесь наутро.

Но здесь, под безвкусно яркой люстрой, на мягких захватанных диванах готовы дать самое безумное обещание.

У той, что сидела рядом, было неподвижно-спокойное лицо. В первый раз я заметил её глаза. Так смотрят маньяки — упорно, долго, в одну точку.