Дочка взяла отпуск, и мы на восемь дней уехали в Адирондакские горы. Это самый север штата Нью-Йорк, ближе к Канаде. Такую Америку я еще не видел: бедную и «одноэтажную». Стоят трейлеры-времянки. Чем там люди занимаются, понять невозможно. Лес не рубят, щепки не летят. Просто живут. На какие средства?

Природа напоминает Карелию: огромные мшистые валуны, ели и березы. Огромные звезды с кулак величиной. Только Большая Медведица у самого горизонта и ручкой вниз. Очень красивое – длинное и узкое – озеро с характерным американским названием «№ 13». Я бродил по нему в одиночестве под ветром и горизонтально летящим снегом и пробовал что-то написать. Но получается не Америка, а опять какая-то Карелия.

К Америке я, надо сказать, почти равнодушен, для меня это как бы и не заграница. Природа красивая, но любуешься ей как-то машинально, словно ее на экране показывают. Ну, с чем бы это сравнить? Она для меня заграница в той же степени, как фотография – изобразительное искусство. Пусть и изобразительное, ладно, но уж точно не Рембрандт. Да и не Моранди.

Еда всюду, кроме специальных ресторанов, ужасная. В польском (!) ресторане водку принесли в стаканах для воды и с соломинками. Впрочем, выпивать не хочется совершенно, но приходится, и очень скоро появляется стойкое отвращение к алкоголю. Неведомый симптом.

И никак не могу осознать местную ценовую политику: свитер стоит десять долларов, пара салатов в магазине деликатесов – пятьдесят.

Бесконечные истории о шести-семилетних детях, обвиненных в сексуальных домогательствах и принуждаемых пройти соответствующий курс перевоспитания.

Лиза рассказала, как ее остановил однажды дорожный полицейский, спросил в том числе, откуда она родом. Из России? О, он большой поклонник русского балета (должно быть, повальное увлечение американской дорожной службы), только уж очень редко они приезжают в Америку. «А вы сами съездите, – посоветовала Лиза, – сходите в Большой, в Мариинку». – «Да, – затосковал патрульный, – я давно об этом мечтаю. Но не могу решиться: слишком опасно». Интересно, что этот диалог происходил в городе Ньюарк, сквозь который я когда-то проезжал. Не знаю, как сейчас, а тогда там даже стоять на светофоре было крайне неуютно, а о том, чтобы выйти из машины, не могло быть и речи.

Но, возможно, капиталистические джунгли устроены как джунгли африканские: каждый зверь помечает свою территорию, и потом уже «чужие здесь не ходят» – запах не тот. Эта несложная мысль пришла мне в голову, когда мы выезжали из Гарлема. Что такое Гарлем, вы знаете. В натуре он даже хуже, чем в представлении. Но от смежного района его отделяют довольно узкие улицы, за которыми находятся кварталы фешенебельных, безумно дорогих домов и у подъездов стоят швейцары в малиновой с золотом униформе. Спрашивается: что стоит перейти эту улицу и немножко разрисовать эти дома, пописать этих швейцаров? Нет, не переходят. Не потому, наверное, что так страшны эти швейцары, но сам их вид невыносим. Запах невыносим.

Да, но ведь стоит только начать.

В недавней газете напечатали последнее, видимо, интервью Станислава Лема, где он говорит: «Я действительно считаю, что не важно, кто президент Польши. Важно, кто президент Америки». Вот и мне как-то не по себе. Америка – самая объемная гиря той чаши весов, на которой написано «Запад». Каково же видеть, что эта гиря – бутафорская, из реквизита циркового силача.

Одним из поводов для этой поездки было обсуждение с моим переводчиком готовящейся американской книжки. Относительно обложки мы так и не сошлись во мнениях, разъехались ни с чем. Было три варианта. На первом птичка замерзла в снегу; птичку жалко. На втором шарик летит, но не голубой. Эти два я отверг категорически. Третья обложка получше, потому что почти абстрактная, но какой-то фигуративный фрагмент все же присутствует: скрещенные руки, как мне объяснили. Сам бы не догадался, больше похоже на вагинальный символ.

За полтора года кое-что изменилось к лучшему. Во-первых, Лиза переехала с окраины своего городка в самый его центр, в старый многоквартирный дом, переделанный из школы. И что-то поменялось в ощущении самого места: ты уже не в ячейке мировой деревни, тоскливейшей субурбии, а в центре маленького чистенького американского городка. Рядом старый район, в котором даже можно гулять: дома там вольно стоят на больших лесистых участках, и все немного напоминает английскую деревню.

А может, погода. Уехали из зимы, попали в самую золотую осень. Просыпаешься, а во все длинное окно желтые, просвеченные солнцем листья огромного клена. В выходные ездили гулять в район Семи озер или на Медведь-гору, где красота во весь горизонт: все зеленое, желтое, красно-бурое и ржаво-золотое. Ходили по земле, шурша листьями. Видели оленей.

Но и в «нашем» городке те же деревья, те же краски. Городок называется Тенафлай, он второй от Гудзона и, по существу, недалеко от Манхэттена – от моста шесть-семь минут на машине. Если нет пробок, разумеется. Но они, как правило, есть, и минуты превращаются в час с лишним.

Мы оказались не способны преодолевать такое расстояние ежедневно и ездили «в город» через день. Тяжело не только ехать столько времени, но еще и смотреть столько времени на соседей по автобусу: по большей части унылые корейские люди или маленькие чиканос с лицами совершенно непроницаемыми и глазами как черные камешки. А за окном – двухэтажная Америка.

Домашних развлечений немного. Основное – курить на газоне, наблюдая белок и птиц двух видов: одни вроде черных дроздов, вторые того же размера с оранжевой грудкой, болотного цвета спиной и заносчивой осанкой. Их названий не знает никто. Белки не такие чудовища, как были в Анн-Арборе (там я даже уточнил на всякий случай, действительно ли это белки), но тоже крупные и седые. Цветков сказал, что их по глупости завезли в Англию, где они под корень истребили наших рыженьких милочек. Теперь все опасаются, не случится ли то же с Европой. (Цветкову, впрочем, не всегда можно верить.)