Вообще-то, хотелось унести его в другую комнату, поставить где-нибудь не на свету. А еще лучше убрать на полку в кладовке. Но это тоже – какое-то изгнание… так сразу? Кроме того, на нее смотрит Эд Шор, и с его точки зрения это будет выглядеть торопливым и грубоватым выметанием сора, даже вульгарным приглашением.

В конце концов поставила короб на низкий столик, рядом с телефоном.

– Да что же это я заставляю вас стоять, – сказала она. – Присаживайтесь. Пожалуйста, садитесь.

– Я вас отвлек, вы ели.

– Да мне все равно есть не хочется.

Он все еще держал в руках цветы. Она сказала:

– Это что – мне?

Его вид с букетом – нет, мало того, его вид в дверях с коробкой пепла и букетом – показался ей нелепым (особенно теперь, когда она об этом задумалась), диким и жутко смешным. Из тех вещей, над которыми она бы истерически хохотала, кому-нибудь рассказывая. Например, Маргарет. Будем надеяться, она никому не станет об этом рассказывать.

Это что – мне?

Цветы вполне могли предназначаться и усопшему. Цветы в дом усопшего. Она принялась озираться в поисках вазы, потом налила воду в чайник («Сейчас, сейчас, поставлю чай»), опять пошла разыскивать вазу, нашла, наполнила водой, нашла ножницы, чтобы подрезать стебли, и наконец освободила его от цветов. Тут она заметила, что не зажгла под чайником конфорку. Она едва владела собой. Еще немного, и она швырнет розы на пол, расколотит вазу, будет хватать из тарелки застывшую пищу и мять в горсти. Но почему? Она не была сердита. Просто когда пытаешься делать одно, потом другое, на это нужно столько сил, с ума спятить. Теперь нужно будет еще греть чайник, потом насыпать заварку, разливать чай…

Она сказала:

– А вы прочли то, что вынули у Льюиса из кармана?

Он покачал головой, на нее не глядя. Она поняла: лжет. Он лжет, прочитанное его покоробило, но как глубоко он собирается влезать в ее жизнь? Что, если плюнуть на гордость и рассказать ему о том удивлении, которое она испытала, – почему не рассказать, как у нее захолонуло сердце, когда она увидела, чт'o Льюис написал? Когда увидела, что это и все, что он написал.

– Ну и ладно, – сказала она. – Там были просто стишки.

И вот сидят два человека, которым не за что зацепиться: с одной стороны стена светской вежливости, с другой – предательская осыпь, обрыв в бездну близости, и ничего посередине. То, что между ними все эти годы было, держалось в равновесии благодаря тому, что оба в браке. Узы супружества были тем, что составляло подлинную суть жизни каждого, – вот хоть ее брак с Льюисом, который был совершенно неотъемлемой и даже главной составляющей ее жизни, пусть подчас и жестокой, и повергающей в оторопь. А то, другое, зависело от этих их браков именно в силу сладостной нежности и утешительной надежды. Вряд ли это другое могло выдержать само по себе, даже если бы оба были свободны. Но сказать, что это было ничто, тоже нельзя. Опасность заключалась в том, чтобы подвергнуть это испытанию, увидеть, как оно развалится, а потом думать, что все было ничто, пустое.

Она зажгла конфорку, поставила на нее чайник.

– Вы были так любезны, а я даже не поблагодарила вас, – сказала она. – Вы обязательно должны выпить чаю.

– Да-да, я с удовольствием, – сказал он.

А когда они уже сидели за столом перед полными чашками, уже и молока подлили, и положили сахару, – то есть в тот миг, когда вполне могла начаться паника, – ее вдруг очень странным образом осенило. Она сказала:

– А что именно вам пришлось делать?

– В каком смысле?

– Я имею в виду, что вы с ним делали вчера вечером? Или это обычно у вас не спрашивают?

– Ну, может быть, не в подробностях…

– Или не надо? Не отвечайте мне, если возражаете.

– Вы просто удивили меня. Но я не возражаю.

– Да я сама удивилась, что спросила.

– Ну, хорошо, – сказал он и поставил чашку на блюдечко. – Главное, что нужно сделать, – это выпустить кровь из кровеносной системы, освободить внутренние полости тела, и тут могут возникать трудности из-за тромбов и тому подобного, так что следует принимать меры, чтобы такие вещи обходить. В большинстве случаев используют яремную вену, но иногда приходится вводить дренаж в перикард, то есть внутрь сердечной сумки. А чтобы освобождать от жидкостей полости тела, используется трокар – это такая довольно длинная и толстая игла на гибком шланге. Но если было произведено вскрытие и органы удалены, то все делается по-другому. В тело тогда вкладывается специальная набивка, чтобы восстановить нормальные очертания…

Все время, пока он это говорил, он за ней приглядывал, не забывая об осторожности. Но – ничего; его слова в ней пробуждали не более чем холодное и непреходящее любопытство.

– Вы именно это хотели знать? Мне продолжать?

– Да, – проговорила она ровным голосом.

Что ж, значит, все в порядке. Он ощутил облегчение. Облегчение и даже, возможно, благодарность. Ведь он, несомненно, привык к тому, что от того, что он делает, люди шарахаются либо отпускают на эту тему разного рода шуточки.

– Затем через канюлю, вставленную в сонную артерию, в кровеносную систему покойного под давлением вводится раствор – смесь формальдегида, фенола и спирта; зачастую в него входит также немного красителя, который добавляют, чтобы руки и лицо восстановили естественный цвет. Особенно важно, конечно же, лицо, с ним много приходится поработать: на глазные яблоки надевают специальные пластиковые колпачки с острыми зазубринками сверху, веко опускается на колпачок и из-за этих зазубрин уже не может вновь подняться, а чтобы не раскрывался рот, нижнюю челюсть кривой иглой пришивают к верхней, делая проколы в верхней челюсти через ноздри. Затем покойного бреют и делают ему массаж, чтобы консервирующая жидкость распределилась ровно… Ну, что еще? Естественно, подкрашивают ресницы, накладывают грим… Потом людям ведь надо, чтобы руки лежали красиво, чтобы они были мягкими и выглядели естественно, чтобы кончики пальцев не были сморщены…